Поэзия и поэтика города

В. Н. Топоров показал, каким образом оба цикла отражают и трансформируют основной миф; «первособытие», описанное в основном мифе (противостояние чудовища — змея, дракона — и его победителя, основателя новой Вселенной, в частности города), разыгрывается на месте будущей столицы Литвы. «Рельеф Вильнюса исчерпывающим образом воплотил схему мифа, и отчасти именно в силу этого само место будущего города стало сакрально отмеченным и еще до начала своей истории особо выделенным среди других мест. Во всяком случае, едва ли разумно, говоря о внезапном появлении Вильнюса при Гедимине и его очень быстром росте, игнорировать этот мифопоэтический субстрат. Можно думать, что уже во второй половине XIII века (или на рубеже XIII–XIV вв.) место будущей столицы Литвы рассматривалось как то пространство, на котором разыгралось „первособытие“, описанное в основном мифе. Через эту соприкосновенность к мифу, к прецеденту, к ситуации „в первый раз“ Вильнюс и все с ним связанное вошли в особое родство со сферой сакрального, получили свой особый престижный статус, много объясняющий и в дальнейшей истории города»[14]. Рассуждая о прибалтийских городах, другой автор — С. И. Рыжакова — выделяет тип, к которому относит и Вильнюс: такие города «воспринимались как исконные, свои, связанные с местными аристократическими родами»[15]. Интересно и важно отмеченное В. Н. Топоровым обстоятельство: «мифопоэтическая хронотопия довольно точно накладывается на реальную картину, восстанавливаемую археологическими и историческими источниками»[16]. Таким образом, устанавливается непосредственная связь географического городского пространства и культурного и литературного пространства. Все это создавало впечатляющую перспективу для фольклора, литературы и искусства.

Наряду с названным выше Петербургским, а также Московским, существуют уже Крымский, Итальянский, Киевский, Двинский, Кенигсбергский, Пермский и др. тексты (называемые так, впрочем, в некоторых случаях условно) литературы. Как ни заманчиво, я все же воздерживаюсь от включения в этот ряд Вильно — в том плане, конечно, в котором его здесь рассматриваю. Пожалуй, он складывается в текст (отчасти с теми признаками, которыми определяет это понятие В. Н. Топоров) в польской литературе: в ней он становится, в свою очередь, существенной и принципиальной частью другого культурного и литературного единства «literature kresów» («литература пограничья»)[17].

Вдохновляющими для этой работы явились размышления о Wilno — Vilnius'е замечательных поэтов Чеслава Милоша и Томаса Венцловы, прежде всего изложенные в своеобразном диалоге (а этот город вызывает на диалоги, обмен мнениями) — обмене письмами 1979 г., в котором авторы попытались определить специфические общие «вильнюсские черты» и очертили круг основных проблем. Об этом мною была опубликована специальная статья «Вильно — Вильнюс как проблема самосознания» (1995), что можно считать началом работы над темой.

Разумеется, невозможно в одной работе охватить все особенности, аспекты, вопросы, которые лучами расходятся от одного упоминания имени этого города (даже в сужающих тематических рамках). Здесь обозначены лишь некоторые, являющиеся, как думается, важными, характерными, обладающие тем особенным духовным и творческим зарядом, который присущ Вильно. Эта книга — лишь одно из приближений к поистине огромной тематике, связанной с многоликим, «многокультурным» Вильно; огромной — но, как кажется, недостаточно известной русскому читателю.

Следует объяснить выбор имени города. Для меня, как автора, в моем тексте это Вильно — написанное по-русски, это имя (подобно «городу без имени») тоже как бы не относится ни к одной определенной виленской культуре. Говоря о конкретных литературах и писателях, я пользуюсь тем именем, которым они этот город называли. Считаю, что так не будет разрушаться цельность образа их памяти и воплощения, он не будет отрываться от сущностных для него связей. Вероятно, на это можно возразить: у города есть имя сейчас, которым и следовало бы его называть, тем самым соединяя воедино все. И тем не менее я придерживаюсь избранного подхода, ибо за представлением об имени открываются слишком значительные исторические, метафизические, мистические глубины.

Моя сердечная благодарность людям, помогавшим мне советами, замечаниями, ободрявшим и поддерживавшим — прежде всего моим коллегам из Центра русской и славянской филологии Еврейского университета в Иерусалиме профессорам Илье Захаровичу Серману, Роману Тименчику, Дмитрию Сегалу, в беседах с которым сложился замысел этого труда, Самуилу Шварцбанду, Вольфу Московичу, Йосефу Гури; д-ру Зое Копельман (также Еврейский университет); Людмиле Берлович, Рае Кульбак-Шавель, Шуламит Шалит, Маше Гольдман (Израиль); профессору Василию Щукину (Краковский Ягеллонский университет); Ларисе Лемпертене, Галине Михайловой, Раисе Панковой (Вильнюсский университет), Татьяне Скварнавичене (Вильнюс); Нине Ставиской (Лондон); Евсею Цейтлину (Чикаго).