Поэзия и поэтика города

У Галчиньского в оригинале стоит не существительное, а глагол, что-то вроде пеклится, что звучит сильнее и ярче передает кипение дискуссий в этом клубе; контраст обострен до предела еще и адресом: пекло у Галчиньского находится рядом с Острой Брамой, к которой ведет эта маленькая улочка, т. е. рядом с самым святым местом Вильно. Стихотворение резко полемично: автор (чуть выше сказавший о себе «А мог бы быть консулом в Риме») становится в позу громовержца: «мечу громы на Клуб», и тот (в свою очередь) называет его «бесполезным поэтом». Далее сюжет развертывается: автор словно проходит по городу, переходя с места на место.

У Штралла (vis-à-vis Почты) сходятся professores:
Дембиньский, Иво Яворский, Манфред Кридл, афинянин-Сребрный;
И над обшарпанным столиком, над дрожащим стаканом «пул-чарной»
цитаты из «Фауста» следуют, как штурмовые отряды.

U Sztralla (vis-à-vis Poczty) schodzą się professores:

Dembiński, Iwo Jaworski, Manfred Kridl, Srebrny ateńczyk;
i nad stolikiem struchlałym, nad drżącą szklanką półczarnej
przechodzą cytaty z «Fausta» niczym Oddziały Szturmowe.

(c. 92)

Тут так же все достоверно, и адрес, и имена профессоров университета: полониста Манфреда Кридла, Стефана Сребрного («афинянина», т. е. преподававшего древнегреческий язык и литературу), правоведа Иво Яворского; Хенрика Дембиньского — журналиста и издателя, организатора «Клуба интеллектуалов». Здесь же присутствует интересная реалия того времени, знаменитая виленская «пул-чарной» («рół czarnej») — полчашки черного кофе, с которой (плюс газеты и, кажется, черный хлеб на столах бесплатно) можно было просидеть в этом кафе весь день. Пожилые виленчане, давно покинувшие этот город, с нежностью вспоминают об этой «рół czarnej» до сих пор. А вот «штурмовые отряды» сохраняют память образа туч из предыдущей строфы, бегущих «как тяжелые поезда с войсками», внося предвоенную тревожную ноту в эти ироничные городские картинки. Лейтмотив пекла и чертовщины поддерживается здесь «цитатами из „Фауста“», а в следующей строфе «кобольдами» — уличными мальчишками, продающими подснежники, причем не где-нибудь, а «перед Базиликой» (т. е. у Кафедрального — главного — собора!). Город странный, и все в нем необычно, хотя все это — как в любом городе: толпа, улицы, здания, готика и барокко, интерьер, кафе, мосты, река, дождь, наконец.

Оранжево-зеленое таинственно Вильно,
Особенно вечером, когда сидишь, как в бутылке от пива.
Дремлют барочные зданья, и в них, как в шкафах благородных
Подсвечники форм неверных, баллады, духи неживые…

И мосты: Зверинский, Зеленый, с которого магик Боско

Вознесся в полуночной мглы ностальгию.
И мостики над Виленкой с тритонами на балюстрадах,
Где броситься в воду — только лишь романтично…

«Баллады из старых шкафов», конечно, вводят мотив Мицкевича («Баллады и романсы»), который звучит в виленской поэзии Галчиньского постоянно. Реальные, «документальные» детали городского пейзажа остраняются контекстом и системой лейтмотивов. Они погружаются в некую особую атмосферу — «оранжево-зеленую» и таинственную. На реальных улицах, по реальным адресам происходит нечто фантастическое, порою даже адское. В семантику тайны включаются и евреи, вписанные Галчиньским, как и другие группы жителей, в их собственное пространство — улицы еврейских кварталов.

Евреи с улиц Гаона и Шкляной, с Мыльной, с Подвуйной
Живут ПОЧИНКОЮ КУКОЛ и ОТЛИВКОЙ ГАЛОШ,
Оком кораллово-красным ищут на облаках знака,
Жарят селедку и верят в пришествие Гога-Магога.

Żydzi z ulicy Gaona, ze Szklanej, z Mylnej, z Podwójnej

żyją z NAPRAWY LALEK I ZALEWANIA KALOSZY,
okiem czerwonym jak koral szukają znaków na chmurach,
smażą śledzie i wierzą w nadejście Goga-Magoga.

(c. 93)