Поэзия и поэтика города

Позднее поэт прокомментировал стихотворение: «Это продолжение попыток отсечения прошлого. Однако ампутация моей Литвы болезненна. Вроде бунтовал, когда жил в Вильно, против провинциальности, однако очень многое меня с теми местами связывало… Я не был таким, как поляки-эмигранты, которые тогда ждали, что вот-вот вспыхнет новая война. Итак, это была потребность адаптации. В этих стихах есть очень болезненный код различных зашифрованных отречений. Точнее, стремление убедить себя, что нужно все же отступиться от прошлого. Полагал, что нельзя дать ему захватить себя. Однако позднее в „Долине Иссы“ и в различных стихах наступает некоторый „возврат имущества“. Сначала отсечение себя, а позже захват в собственность чего-то, что не является реальностью, но принадлежит к прошлому, что может быть предметом искусства»[212].

Хотя стихотворение «На пение птицы на берегу Потомака» отстоит далеко по времени от прозы и стихов, составляющих «виленский текст» Милоша, уже в нем явственны некоторые начала поэтики Вильно: острое ощущение единого исторического движения, своей включенности в него.

В стихотворении «Тост» (написано в 1949 г.) из сборника «Свет дня» («Światło dzienne», 1953) тема, заданная в «Пении птицы…», развивается сходным образом, однако интонационно иначе: автор, вероятно, выразил эмоции ностальгической сдержанности, которые «спрятаны» в иронию.

Были мы несознательными в нашем тихом месте,
Отдален от нас тот город лет, может, на двести.
Однако изредка так со мной случается,
Что слышу звон колокольный и лыжников крики,
Хруст ремней в снаряжении офицеров конных
И шуршанье платьев монахинь.
С вывесок щерили клыки львы да тигры
С чертами людей-старожилов,
Когда я, радуясь, что урок не задан,
Иду читать о странствиях к Томашу Зану.
Не печалясь о великих, мы шли на прогулки
Туда ж, что они, на Понарские горы.
В Закрет. А в воскресное утро
Ездили в Яшуны. На брег Маречанки,
Тоскуя о приключениях невероятных,
О столице, сестре Юрка — и о бородах.
Не встречал никогда я такого барокко,
таких вод прозрачных, облаков высоких,
А также чудачеств и ретроградства,
Что там почитались за символ отчизны.
Вспоминаю тот край благодарно и без печали.
Быть может, в Квебеке или в Монреале
Удастся увидеть окаменелость такую
Непорочной провинции (разовью это позже).
<…>И апрельская тишь борков и ольшаников,
Скрип журавлей колодезных, эхо вечеринок.
Но, между нами, земля эта славная
Для жизни там стала невыносимой.
<…> И признаюсь, что нет теперь желания
Извлекать из памяти те образы сонные[213]

.

Легко заметить здесь то же взаимопроникновение двух эпох, которое сохраняется в поэтическом образе Вильно Милоша всегда; образы прежней жизни выражены с незначительными вариациями теми же словами. Не случайно связанные в этом стихотворении с городом «сонные образы» отзовутся гораздо позднее в «сонных персонажах» поэмы Словацкого «Час раздумья» в интерпретации Милоша (в его «Истории польской литературы»).

И вновь обратимся к автокомментарию: «„Тост“ — это тоже счеты. Это стихотворение свидетельствует об одном: как сильно сформировала меня наша гимназия имени короля Сигизмунда Августа. Здание стоит до сих пор, там теперь техническая школа. Мои одноклассники всюду, на всех континентах. Иногда встречаемся — в Варшаве, в Париже, в Калифорнии. В этом стихотворении постоянное настойчивое возвращение в Вильно, в годы отрочества. В этом случае под видом сатиры»[214].

Милош говорит о нехарактерности для него этого (в оригинале рифмованного) стихотворения и с точки зрения стилистической (возможно, это лишь упражнение, своеобразное введение в «Поэтический трактат»), и по содержанию: «Стихотворение это — своего рода шутка. Какую роль сыграло в моей жизни написание такой шутки? Не знаю. Загадка… Возможно, действительно „Тост“ был попыткой определения своего места, своей позиции. Но сегодня так бы не написал…»[215]