Поэзия первых лет революции

Его стих претерпевает изменения, во многом родственные тем процессам, которые протекали тогда в языке ряда поэтов молодого поколения. В частности, стремясь передать свои бурные чувства поэта-гражданина или же сложные умопостроения, связанные с новейшими научными открытиями (теория относительности и т. д.), Брюсов нередко переходит к тому «сгущенному», экспрессивно-насыщенному стиху, который раньше не был ему свойствен. Явная «перегрузка» ощутима в его усложненном образном строе, в смелых лексических смешениях, в нервном, «изломанном» синтаксисе, в уплотнившемся «звукоряде». Теперь он очень охотно прибегает к ритмико-интонационным «сдвигам» и «перебоям», к труднопроизносимым, громоздким скоплениям согласных, производящих впечатление сокрушительного звукового напора, толчка, взрыва и весьма неожиданных для его поэтики, формировавшейся в свое время на основе символистского «сладкозвучия», «певучести». Такие строки «нового» Брюсова, как:

Жизнь вкруг свистит льдяной метелью,

День к дню жмет горло как тесьма⁴¹.

или:

Ты ль пригоршнями строфы, по радио,

Новый орфик, на Марс готовишь?

Но короче аркан, – земной радиус:

Вязнешь по-пояс в прошлом, то бишь!

Этот стих, этот вскрик – отзвук: выплакать

Страх, что враг камень в лоб загонит,

Черепка скрип на сланце, а вы: плакат

Там в межзвездном, – Lux-Zug, – вагоне!⁴²

или:

Что Сан-Фриско, Сан-Пьер, Лиссабон, Сиракузы!

Мир потрясся! пансейм! дым из центра веков!

В прах скайскарперы! крейсеры вверх! на все вкусы!

Звезды трещин, развал скал, клинки ледников⁴³.

– позволяют говорить о явном движении его стиха «влево» и напоминают то о «скрежещущей» фонетике Маяковского, то о «косноязычном» бормотании Пастернака, то о разорванной, «взлохмаченной» метафористике имажинистов. Очень чуткий к новейшим достижениям в области стихотворной техники, Брюсов легко перенимал даже столь частные приемы, как неологизмы Северянина («осоюзим», «влекомит») или «перевертни» Хлебникова (см. его «Опыты»). В ряде произведений он испытал зависимость от Б. Пастернака (что не скрывал, а подчеркивал в статьях и комментариях к своим стихам), а также проявлял особенный интерес к творчеству Н. Асеева, который переживал и о и о тогда период радикальной перестройки своей поэтической системы и тоже во многом шел путем звукового экспериментирования, что неожиданным образом и сблизило, по-видимому, этих очень не похожих друг на друга поэтов – представителей двух разных поколений и направлений.

При наличии весьма серьезных и принципиальных разногласий с футуристами (в отношении к культурному наследству, по вопросам взаимодействия формы и содержания), Брюсова увлекала сама футуристическая идея дерзкого формального изобретательства, и он приветствовал даже «ломку языка» отражавшую, по его мнению, эпоху революционных бурь и знаменующую обновление и возрождение омертвевшей поэтической речи, которой вернулась первозданная свежесть и мощь. На эту тему им было написано стихотворение «Новый синтаксис» (1922), в котором языковой переворот – «Век взвихрен был; стихия речи чудовищами шла из русл…» – трактовался как источник нового искусства, искусства будущего, в котором Брюсов видел и свое место, притом – «с левого края».

В напеве первом пусть кричащий

Звук: то забыл про немоту

Сын Креза, то в воскресшей чаще

Возобновленный зов «ату!»

Над Метценжером и Матиссом

Пронесся озверелый лов, –

Сквозь Репина к супрематистам,

От Пушкина до этих слов⁴⁴.

Но параллельно с этими «футуристическими» устремлениями в творчестве Брюсова действовали интересы и требования совершенно иного порядка, идущие от классических традиций, от его прежних, издавна сложившихся вкусов. Среди поэтов той поры он – был самым «широким», «всеобъемлющим» автором и легко сочетал даже в пределах одного произведения разные «грани», исключающие друг друга, а здесь находившиеся в теснейшем соседстве. В его поэзии уживались доходившая до сухости рассудочность и исступленная, не знающая удержу, страстность, ясный логический ум, склонность к точным наукам и бредовые видения в духе сюрреализма, ученый кабинетного типа и пылкий трибун, гимны в честь революции и пряная любовная лирика старого брюсовского «образца», нередко окрашенная мотивами декадентской эротики. Такая же «многоликость», смешение, пестрота господствуют в стиле Брюсова, создавая очень сложную, «разностильную» картину. При том автор (и в этом, может быть, самая поразительная черта его поэтической натуры) не испытывает внутренних затруднений от этих противоречий, а как бы движим, окрылен ими и «черпает отовсюду», не боясь сегодня писать совсем по-другому, чем он писал вчера и стремясь не к преодолению, а к совмещению и нагнетанию различных «крайностей».