Поэзия страсти

Жанлен оставил таблетки, сопроводив их кучей наставлений, и поехал домой. Чертов мальчишка, только и умеет, что возражать и упрямиться!

Улицы, промытые дождем, посвежели. Амстердам снова засверкал своим великолепием.

Старые улочки, невысокие дома, кроны деревьев, выглядывающие то там, то здесь. И все же Жанлен чувствовал, что это лишь временное облегчение. Тревога внутри не утихала. Еще бы, наградил бог братцем! Хватит, пожалуй, ума выйти на улицу. Надо поскорее проверить автоответчик, позвонить на работу и предупредить о том, чтобы пересылали сообщения по факсу Жаку на квартиру. Мало ли, срочный заказ.

Такси удалось поймать сразу. Надо наконец купить себе приличный велосипед. Дешевле и удобнее. Жанлен помнил, как в первые месяцы этот специфический амстердамский вид транспорта его забавлял, казался смешным. Но потом… Короче, у него дома уже валялось два велосипеда, а вот третий нужно ремонтировать или покупать новый.

Жанлен вышел недалеко от Ньиве Керк. Сегодня вновь светило солнце. Мелькнула мысль: а не сбегать ли за фотоаппаратом? Хороший день для съемки. Но нет. Жанлен одернул себя. Брат лежит больной, а ему, видите ли, кадры нужны.

Хорош! Молодец! Человеческий эгоизм не знает пределов. Однако тут же где-то далеко другой, чужой голос сказал: он взрослый и сам о себе позаботится. Но Жанлен только усмехнулся этому доводу здравого смысла. Позаботится, как же!

Вдруг впереди, у самой церкви, мелькнула каштановая шевелюра в мелких завитках. Стремительное движение, знакомый поворот головы! Она! Это она! Из головы Жанлена мгновенно испарились все альтруистические чувства. Она!

Неожиданно захотелось последовать за ней.

Отбивающая дробь поступь каблуков уже таяла, удаляясь в расходящиеся косяком улицы. Жанлен внезапно почувствовал какую-то неизъяснимую тяжесть в груди.

Чего же ты стоишь? — спросил кто-то. Жанлен повернул голову — Ньиве Керк улыбалась стеклами огромных окон. И он вдруг понял, что сейчас делает выбор на всю жизнь. Нет, не просто надо идти или не идти за ней. А на всю жизнь.

Навсегда! Еще одно мгновение — и незнакомка растворится в оживленных дневных улицах.

Кто-то ласково шепнул на ухо: иди. И Жанлен побежал.

Глава 3

Ирен едва сдерживала слезы. Боже! За что? И куда теперь идти, ведь она, целый год прожив в Амстердаме, так и не стала на ноги, не обрела самостоятельность и по-прежнему зависит от Марка. Как же так получилось? Как она ошиблась в этом человеке? Пусть теперь хоть розыск объявит, ноги ее больше не будет в его доме.

Боже! До какого маразма может дойти в человеке жажда властвовать, подчинять себе других людей!

Ирен всю свою жизнь боролась за независимость. Сначала с деспотом-отцом, который вогнал-таки в гроб несчастную мать, потом со старшими братьями, потом с первым своим парнем, потом со вторым. Как же так? Как вышло, что и третий оказался тираном? Только сейчас она поняла до конца, в какую ситуацию угодила. Полгода назад небо было восхитительно безоблачным, ничто не предвещало такого финала идеальных, казалось бы, отношений.

В доме отца, в Гавре, она была вроде прислуги. На ней держалось все хозяйство, и при этом четверо мужчин (трое братьев еще не женились) считали ее чуть ли не домработницей.

— Ирен, приготовь на ужин спагетти.

— Ирен, выстирай мой спортивный костюм к пятнице, мы с друзьями едем отдыхать.

— Ирен, пропылесось, ради бога, мебель, ты же знаешь, что у меня аллергия на пыль. Почему всегда нужно напоминать?!

И ни слова благодарности. Ни разу. К Ирен относились как к вещи, у которой нет ни чувств, ни тем более желаний. Отец был строг и держал всю семью в подчинении. Даже старший сын Этьен не решался перечить ему. Что уж говорить об Ирен. Отношение к женщине в их доме строилось на патриархальных принципах, согласно которым мужчина всегда умнее и имеет куда больше прав. Так относились к матери, которая, кроме грязных костюмов и кастрюль, так и не увидела в жизни больше ничего. Ирен была ее лучом света в мрачном подземелье. Она баловала дочурку, дарила ей свое тепло, когда суровый супруг отлучался из дома. А так, девочка чуть ли не с семи лет стала в семье второй прислугой. Ей попадало, если плохо готовила, если не успевала, прозанимавшись в библиотеке, зашить что-то или выстирать. Когда отец замечал пятно на своей одежде или одежде сыновей, отчитывал он за это, естественно, женщин. Ему и в голову не приходило, что, собственно, поставил это пятно сам. Мать, человек кроткий и ласковый, все сносила с ангельским терпением.

Не возражала, не спорила, только слушала, опустив глаза, словно и вправду была виновата, и кивала в ответ. Ирен помнила эту смиренную позу. Так иногда рисуют на иконах святых.