Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 1. Русский чело­век

С помощью Юрия Трифонова, поручившегося за него, Мишаня съездил во Францию. Вернулся каким-то другим: обалдевшим, молчаливым, замкнутым. Через год-два поехал к кузине во второй раз… и не вернулся! Это, пожалуй, был первый "невозвращенец" из писательского клана. Его невозвращенство совпало с победоносной войной Израиля против арабов и с первой неожиданной для всех советских народов волной еврейской эмиграции. Я переживал утрату Мишани, как личную драму, и помню, что осенью 1968 года, возвращаясь, из Иркутска в Москву, остановился на несколько дней в Тайшете, где под грузом нахлынувших воспоминаний написал первое стихотворение на тему, впоследствии надолго въевшуюся в меня.

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вытряхнуть, память отринуть,
все забыть — и любовь и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый

гражданин, коммунист, патриот,
просто призрачный сад на Садовой,
темный берег, да сумрак лиловый,
да какой-нибудь шрам пустяковый —
это все лишь, со мною уйдет,

Все, что было отмечено сердцем,

ни за что не подвластно уму:
кто-то скажет — а Курбский? а Герцен?
Вам понятно, а я не пойму.

Я люблю эту странную участь,

от которой сжимается грудь:
даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там, где-нибудь.

Синий холод осеннего неба

столько раз растворялся в крови —
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.

Это стихотворение я писал со странным чувством, никого не осуждая, разбираясь в своей собственной душе, отвечая самому себе на вопрос: почему для меня такой исход невозможен?

"Кто-то скажет: а Курбский? а Герцен?" — это было внутренней полемикой со стихотворением Олега Чухонцева о Курбском, напечатанным в те времена и вызвавшим на голову автора немало невзгод (Чухонцев оправдывал шаг Курбского, изображал его как Федора Раскольникова своей эпохи). Я ценил поэзию Олега Чухонцева — но восхищаться ни Курбским, ни Раскольниковым не мог. Я любил прозу Герцена, но его эмигрантство всегда было занозой в моей душе. Много лет спустя жжение от этой занозы затихло, когда я прочитал у Достоевского, что "Герцен вовсе не стал эмигрантом, он просто им родился"…