Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений

Мы не молоды. Но и не стары.
Мы не мертвые. И не живые.
Вот мы слушаем рокот гитары
И романса «слова роковые»

О беспамятном счастье цыганском,
Об угарной любви и разлуке,
И — как вызов — стаканы с шампанским
Подымают дрожащие руки.

За бессмыслицу! За неудачи!
За потерю всего дорогого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то — что не надо другого!

Представление о поэзии только как о чем-то возвышенном было поколеблено уже в эпоху расцвета романтизма. Пушкин как бы с усмешкой говорит об этом:

Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в прекрасный романтизм
И безнадежный эгоизм.

Поэт никогда не вливает в мертвые формы своего, изготовленного рассудком замысла. И замысел, и форма рожда­ются одновременно в том ритмическом дрожании, которое обычно уже предваряет процесс созидания.

Поэт ищет и находит полные живых звуков слова для выражения только своего и обязательно по-своему звучащего явления:

О, если б знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда…

(Ахматова)

У Пушкина иначе, но по существу то же:

Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв.
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв…

* * *

Отметим еще, что любой мастер — далеко не полный, не абсолютный хозяин над творимым произведением. Он обязан считаться и уступать капризам материала. Мрамор, звук, цвет и свет предъявляют свои, иногда весьма решительные требования.

Но и кроме взаимодействий рождающейся формы с нравами материала, невзирая на контроль разума и как бы наперекор рассудку, в творческом процессе происходят явления настолько сложные и по самой сути своей загадочные, что граничат с ясновидением и пророчествами. Быть может, в этом и заключена тайна рождения таких произведений, которые по духовной насыщенности сильнее и выше способностей своего родителя. Так вырастают идеи и образы, непредвиденные сознанием мастера, и кажется, что они будто и не по плечу автору.

Если допустить, что в наши дни появился воскресший из мертвых Достоевский, и мы предоставили бы ему лучшие исследовательские книги о нем, — вероятно, жадно проглотив сотни страниц, Федор Михайлович развел бы руками и сказал:

— Что вы, господа, я никогда ни о чем подобном и не помышлял.

И очевидно:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен.

Молчит его святая лира,
Душа вкушает праздный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он…

А потому романтический образ жреца, присутствие Музы и параллель с подвигом пророка даже в наш антигероический век остаются в полной силе, по крайней мере, для самих поэтов. Только у нас те же образы принимают зачастую более будничную и жалкую окраску.

Но по-прежнему:

Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах.

В научных работах из области психологии творчества не раз отмечалось, что творческий процесс во многом близок к сновидениям. Только сновидения эти находятся под контролем мастера, автора, художника. Но иногда это и не контроль, а всего лишь палочка опытного дирижера.

Отсюда и проблески предвидения в лирической поэзии. Например, предвидение своей трагической смерти у Есенина:

В осенний вечер под окном
На рукаве своем повешусь.

И то же у Гумилева в стихотворении «Рабочий»:

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою вспененной Двиной.
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою. Она пришла за мной…

Приведу всего два небольших эпизода из своей поэтической практики, которые, думается мне, как-то иллюстрируют общность творческого процесса со сновидениями.

Не далее как этим летом мы с женой отдыхали в Канаде, в бунгало на берегу огромного озера. В местах, дотоле нам неведомых.

Ночью во время страшной грозы пришлось выключить электричество и зажечь свечку, вокруг которой закружились мошки.

— Лучше потушим! — предложил я.

– Удивительно, ведь всё это совсем как в твоем стихотворении, — сказала жена.

Стихи эти были написаны в Нью-Йорке, в то время, когда ни о каком отдыхе на лоне природы мы еще и не думали.

Вот они: