Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой

Лукин, Юра Милов и Воронцов благополучно достигли тогда Клагенфурта. Они попали в лагерь, находящийся в английской зоне оккупации. Судьба оказалась благосклонна к чинам Русского корпуса – большинство из них избежало выдаче Советам. Через некоторое время они получили возможность вернуться к мирной жизни. Воронцов уехал в Австралию и купил там ферму. Над воротами он установил собственноручно вырезанную деревянную табличку с непонятными для местного населения славянскими буквами «Мценск». Все решили, что так теперь называется ферма. Юра Милов продолжил образование и стал в Америке профессором истории. В середине 1960-х годов Юрия Павловича Милова приглашали принять участие в научном симпозиуме, проходящем в СССР. Милов-младший сразу же предложил проживавшему во Франции Лукину, с которым поддерживал связь, свою помощь в получении под благовидным предлогом места в научной делегации. Они встретились для обсуждения этого вопроса в Париже. Сашка, активизировавший поиски Лизы и Вани после 1955 года, уже готов был поехать, когда при оформлении документов возникли джентльмены в темных очках и начали прозрачно намекать Лукину и Милову о необходимости выполнения еще кое-каких заданий в СССР помимо научных. Лукин заявил, что он русский офицер, а не заморский шпион. Их сначала уговаривали, потом пытались шантажировать. Сашка со свойственной ему решимостью выложил на стол револьвер и сказал, что считает до трех. Джентльмены убрались восвояси, но никуда они с Юрой Миловым уже не поехали – им отказали под формальными предлогами. В Россию они так никогда больше и не попали. Все считали это одной из самых больших бед, случившихся в их судьбе. Лукин продолжал поиски своей семьи из-за границы. Они так и не дали результата. Сашка умер в середине сентября 1975 года, в день рождения своего друга Жоржа Маркова. Последние его воспоминания были о том, как они поздравляли Маркова в этот день в Крыму пятьдесят пять лет назад. Лиза сидела за столом и держала на руках Ванечку, рядом, на лавке, в дроздовской форме расположился Лукин, а Марков в такой же форме держал ответную речь. Помнится, Жорж тогда выразил уверенность, что разлом непременно зарастет и гражданская война обязательно кончится, рано или поздно. Они не дожили до ее завершения. Лукина похоронили на одном из русских кладбищ под Парижем. Ему был восемьдесят один год.

28

Осень 1946 года выдалась на бескрайних просторах за Уральским хребтом, как всегда, холодной и снежной. Тайга и сопки уже давно были покрыты приличным слоем снега. А ведь стоял всего лишь сентябрь – бабье лето по меркам Европейской России. Маркову исполнялось в середине этого сентября пятьдесят два года. При самом хорошем раскладе ему оставалось провести в лагере еще девять лет. За последний год он очень сильно сдал физически – еще больше похудел, постоянно кашлял. Здоровье буквально на глазах покидало его некогда тренированный организм. Марков точно знал, что в лагере дни его жизни закончатся быстрее, чем срок заключения. И тем не менее он был спокоен, иногда казалось, будто обладал каким-то особым откровением и не жалел ни о чем из случившегося с ним в конце войны. В мрачной атмосфере лагеря он вопреки всему, и прежде всего самой логике, не выглядел обреченным.

Минувшей весной судьба в третий и последний раз снова свела Маркова с его бывшим вестовым Прохором Зыковым. На лесоповале Марков первым заприметил согнутый ревматизмом силуэт зэка, примостившийся под ветвями поваленного дерева. Непослушными пальцами тот пытался свернуть самокрутку. Марков подошел, бросил смотанную бухту веревки себе под ноги, присел рядом. Поглядел на Прохора так, будто они расстались только вчера. Зыков, выглядевший совершенным стариком, стащил с головы шапку, потер короткими, в заскорузлых язвах пальцами плешивую стриженую голову и ощерил в улыбке беззубый рот.

– Егорий Владимирыч… – прошамкал старый солдат со слезами на глазах.

Марков скатал козью ножку, прикурил и протянул ее Зыкову. Тот попытался взять самокрутку плохо слушавшимися пальцами, выронил на землю, торопливо подобрал и, снова улыбнувшись, сунул наконец в рот.

– Все ничего, Егорий Владимирыч, – шумно выдохнул дым Прохор и тут же закашлялся со свистящим звуком. Сплюнул, поднял на Маркова глаза: – Вот только руки…

Кисти и пальцы у Зыкова представляли сплошную ороговевшую корку в кровавых незаживающих трещинах. Марков оглядел старого вестового и только покачал головой:

– Ну как же ты?..