Погибшее открытие

Я стоял, прислонясь к стенке, когда ко мне подошел возница мой и человек с голубой фуражкой на голове.

— Pietari? Petersburg? — спросил меня человек в фуражке, и я ответил утвердительно.

В это время прозвонил где-то колокол заунывно три раза.

Человек в фуражке и возница подхватили меня под руки и потащили к каретам. Я тупо смотрел на них: мне вспомнился граф Трезор… Я решил, что мое бегство открыто, и сообщники проклятого графа схватили меня. В отчаянии решил я не сопротивляться.

Меня подвели к одной из карет и довольно вежливо толкнули к ней. Я поднялся на небольшой балкончик кареты и вошёл. Карета тотчас же дрогнула, шевельнулась и покатилась вперёд. Я всё стоял и смотрел. Карета неслась всё быстрее и быстрее, производя шум столь оглушительный, что казалось, у меня треснет череп. Кроме сего, мне было страшно холодно. Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Опять передо мной стоял человек в форменной фуражке и требовательным голосом кричал что-то по-фински. Я вспомнил о золоте своём и решил попробовать от него откупиться. Я вынул горсть монет и протянул ему их с умоляющим видом.

Это оказался довольно порядочный человек. Он взял только одну монету и даже дал мне немало серебряных денег сдачи. Кроме сего, он сунул мне в руки какую-то бумажку, которую я потом, конечно, выбросил, и открыл внутреннюю дверь кареты, как бы приглашая туда.

Я вошёл.

Там уже сидело и дремало несколько человек. Было несколько пустых мягких диванов.

С робостью сел я на один из них. Человек в фуражке одобрительно покивал головой.

Наши кареты ночью останавливались. На некоторых остановках в нашу карету входили новые пассажиры.

Так время шло, и было уже около трёх часов дня, когда на одной остановке, где кто-то закричал: «Териоки», вошло много народу. Все толкались, кричали, лезли друг на друга. Послышалась русская речь. Трое толстяков кинулись к тому дивану, где сидел я, протолкнули меня к самому окошку и заговорили между собой…

Один из толстяков вынул из кармана ведомости и, развернув, начал читать их. Я посмотрел на ведомости и удивился; то была незнакомая мне русская газета, какое-то «Новое Время». Я бросил случайно взгляд на число и месяц ведомостей и уронил от страха из рук палку. На ведомости было напечатано: «26 октября 1913 года»!

Ужасная догадка, как молния, пронизала мне мозг: я провёл в ящике пещеры не несколько минут, а сто лет! Но сие показалось мне столь нелепым, что я громко захохотал, к удивлению и негодованию толстяков. Я купил у проходившего газетчика номер какой-то другой газеты и с жадностью углубился в чтение её. Но, о, ужас! Я ничего не понимал из читаемого, хотя было написано по-русски. Наконец, дочитался я до такой фразы: «Эта реформа не могла бы показаться чересчур смелой, даже сто лет тому назад, когда Сперанский…» и у меня снова помутилось в глазах, и я машинально бросил взгляд на число и месяц газеты; там стояло так же 26 октября 1913 г.

Тогда только упала завеса с глаз моих, и я окончательно понял ужасную действительность! О! Как мне было горько! Сколь бурным потоком слёзы полились из глаз моих! Я, кажется, зарыдал, не обращая внимания на возмущение и смех соседей.

Как ужасно! Очевидно, я пережил всех моих современников. Где мои сослуживцы, мои друзья и покровители? Где коварный граф? Вероятно, и кости их уже истлели в земле. Я плакал, молился, стонал!

Затем стал я думать. Как же всё сие могло произойти? Как мог я не заметить столь огромный промежуток времени? Тогда я вспомнил страшные свойства «Трезория». Бесчувственное состояние, им производимое, незаметно для человека, ему подвергшегося.

Но брегет? Очевидно, он стоял сто лет и пошёл, едва действие «Трезория» прекратилось.

Но куда же делся, наконец, сам «трезорий»?

Он в силу своего свойства постепенно улетучивался, переходил в действительную энергию, пока весь не исчез.

Но почему он улетучивался так медленно, целых сто лет?

И этому было объяснение: он помещался в футляре из металла, который сохранял его, и улетучивался, очевидно, лишь через какое-нибудь отверстие, случайно или умышленно оставленное ненавистным Трезором.

Сомнений быть не могло! Я пробыл в бесчувственном состоянии сто лет.

Странные кареты, влекомые машиной по железным полосам, и костюмы окружающих, смешные и нелепые, — они говорили лучше всяких доказательств.

Я лишь смутно помню, что со мной было дальше. Как сквозь сон, мерещится мне какое-то огромное здание, куда мы приехали.

Мы вышли из кареты и шли какими-то улицами. Сначала я не думал даже, что это Петербург, но вид Невы и Адмиралтейского шпица убедил меня в сём. Я был в странном состоянии возбуждения и полупотери сознания, как пьяный. Меня толкали, мне что-то говорили. Но я тупо относился ко всему. Помнятся мне гигантские здания, огромные магазины, какие-то бешено несущиеся и ярко освещённые кареты без лошадей…

Дальше… дальше меня задавили было, и я наткнулся на вас и увидел, наконец, первого доброго и действительного просвещённого человека в ХХ-ом столетии…

V