Поглощенные Грешники

— Подумала, что может быть, месть — это то, что мне нужно. Думала, мы приедем сюда, и я увижу член на твоём лице в свете фонарей и почувствую, что между нами все в порядке. Но это не так.

Я прижимаюсь своим лбом к ее лбу, боль нарастает внутри меня.

— Тебе не нужны деньги, не нужны подарки. Я извинялся миллион раз. Как мне все исправить, детка?

Она дрожит. Чертовски дрожит. Я хочу заползти в нее и остановить это.

Она делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, и прижимается щекой к моей булавке на воротнике. Стенки моего желудка сжимаются. Клянусь, если она ответит на мой вопрос: ничего, то я на девяносто девять процентов уверен, что достану из кармана Зиппо и сожгу весь мир.

Вместо этого она запускает пальцы в карман моей рубашки и испускает вздох, достаточно громкий, чтобы ее тело растворилось в моем.

— Мне нужно знать, что ты не такой, как другие.

Мы стоим так несколько минут, мой подбородок покоится на ее макушке, ее горячее дыхание обдает мою шею. Несмотря на пронизывающий холод, моя кожа пылает от жара и импульсивности. Я, блять, не могу думать из-за всего этого шума в моей голове. Ненавижу, что именно самодовольный тон моего брата пробивается сквозь хаос и приносит мне ответ.

Я обхватываю ее рукой за талию и осторожно поднимаю на руки.

— Пошли, у нас есть еще одна остановка перед ужином.

Глава двадцать седьмая

Пенни вырывает свою руку из моей и медленно пятится к выходу из церкви.

— Если думаешь, что я пойду туда, то ты, должно быть, сумасшедший.

Я смотрю на нее с выражением ленивого веселья.

— Если Габ не воспламенился, когда вошел внутрь, я уверен, что с тобой все будет в порядке.

— Бог — не моя забота. А вот стать героем документального фильма о настоящем преступлении… — она пристально смотрит на черную бездну позади меня. — Ты иди первым и включи свет. Я подожду здесь.

В данный момент я могу отметить две вещи. Во-первых, здесь уже много лет нет электричества. Во-вторых, гораздо страшнее стоять на кладбище в одиночестве, чем заходить в темную церковь вместе со мной, даже если мои люди наблюдают за этим с дороги.

Тем не менее, я захожу в ризницу, сдуваю пыль с нескольких старых свечей и расставляю их вдоль алтаря. Взгляд Пенни обжигает мне спину, когда я зажигаю их своей Зиппо. Когда туманное оранжевое свечение достаточно рассеивает темноту, ее неохотные шаги эхом разносятся по проходу.

— Почему мы здесь, Раф?

Ее тепло касается моей спины, когда я смотрю на Деву Марию.

— Мой отец владел этой церковью.

— Знаю, я тоже выросла в Яме, помнишь?

— Ты также знала, что он был мошенником?

Пенни неловко смеется.

— Наверное, мне всегда казалось подозрительным, что глава мафии был еще и дьяконом. Я решила, что это связано с уклонением от уплаты налогов.

Я улыбаюсь.

— Частично это было связано с уклонением от уплаты налогов, частично с шантажом.

— Что ты имеешь в виду?

Я оборачиваюсь и смотрю на нее. Она чертовски очаровательна, закутанная в одеяло, из которого видны только ее большие глаза и несколько прядей рыжих волос.

— Мой отец стал дьяконом, потому что римские католики ничего так не любят, как хорошую исповедь, — я перевожу взгляд на исповедальню в углу. — У него был компромат на очень многих людей.

Пенни проследила за моим взглядом и наклонила голову.

— На самом деле это довольно умно, — признает она.

Конечно, она бы так подумала, чертова маленькая мошенница.

— Пойдем, — я беру ее за руку и тяну к кабинке. Свет от моего телефона освещает узкий карниз за ней, заставляя паутину сверкать, как блестки. — Мы с братьями прятались здесь и слушали, как все местные жители исповедуются в своих грехах.

— А, так ты всегда был любопытным придурком, — огрызается она, выдергивая руку из моей. Позади нас дверь скрипит от ветра, и Пенни снова быстро прижимается ко мне.

— Мы не просто слушать, Куинни. Отец заставлял нас выбирать самые страшные грехи, о которых мы слышали за неделю, а потом… — я прикусываю внутреннюю сторону губы. Конечно, Пенни не святая, но я все равно ненавижу говорить с ней о таких отвратительных частях моей жизни. — Устранять их.

Ее глаза пронизывают сквозь тени.

— Что?

— Мы убили самых отъявленных грешников, — я пожимаю плечами, вспоминая приятные воспоминания моего детства. — Того, кто признавался в изнасиловании своих жен, когда возвращался домой слишком пьяным из бара. Того, кто сбил велосипедистов на дороге Мрачного Жнеца, возвращаясь домой после ночной смены, и оставил их умирать.

Пенни делает глубокий вдох, переваривая мои слова.

— Значит, вы были, по сути, мальчишками из церковного хора, которые играли в мстителей?

Я не могу удержаться от смеха.

— Скорее, Висконти в процессе обучения. Насилие — это образ жизни моей семьи, и я полагаю, мой отец хотел, чтобы мы начали как можно раньше.

— И тебе было это всё ненавистно?

Я бросаю на нее взгляд.

— Нет. По правде говоря, нам это нравилось — мне больше, чем моим братьям. Полагаю, с этого и началась моя любовь к играм.

Она плотнее закутывается в одеяло, впиваясь взглядом в исповедальню, словно та внезапно оживет и расскажет ей все секреты, сокрытые в ее дубовых стенах.