Погода нелётная

Теперь же основная цель была дальше и глубже. Вражеские укрепления на перешейке были известны плохо, и здесь основная часть клина была готова принять бой. Если же манёвр удавался незамеченным, группа прикрытия возвращалась обратно такой же широкой дугой, а основная — уходила ниже уровня поверхности, чтобы затеряться в глухом тумане провала.

К трём часам, в глухой темноте, они должны были достичь дальнего края перешейка, того, что у чужацкого столпа. Там заложить фугас по координатам: их долго высчитывала научная команда, для которой почти полгода собирали данные.

Подорвать.

Фугас разработали где-то в тылах, в обстановке строжайшей секретности. Даже командир не знал, откуда в точности его привезли; а чертежи, должно быть, ценились выше всех дивизионов вместе взятых. Фугасов было три, но ударной силы одного должно быть достаточно для того, чтобы по меньшей мере повредить, а возможно даже обрушить перешеек. Прервётся основная транспортная линия врага, чужаки лишатся тыла, — и тогда война закончится, столпы разойдутся, и вновь настанет мир.

Тогда наступит будущее, прекрасное и удивительное. В нём будет место тихим вечерам, в которых не слышно кононнады орудий, в нём будут дороги, свободные от патрулей, будут горные лыжи, будут опечатанные базы, будут дикие виверны, а на заводах снова станут делать тракторы, а не бронемашины.

Будет много всего. Много такого, за что не страшно вылететь в ночь, и за что не стыдно сгинуть.

Но их — тех, кто полетит ставить фугас, — их, конечно, не будет.

Даже если им повезёт не потеряться в ядовитом тумане и уцелеть при взрыве, сил виверны не хватит на то, чтобы вернуться обратно. Они рухнут в тумане бездонной расщелины между столпами, — уйдут яркой вспышкой, счастливые, что у их жизни был смысл.

— Да, — твёрдо сказал Макс и снова велел себе быть мужчиной. — Скорее всего, мы не дотянем обратно, если только уж очень не повезёт с ветрами.

Группа молчала. Всегда серьёзный Виттор едва заметно шевелил губами и загибал пальцы: складывал по карте расстояния. В клине он обычно перепроверял маршруты, потому что сам Макс больше прикидывал, чем собственно считал.

Но здесь ему не стоило и надеяться найти ошибку. Это задание пришло сверху, его считали сразу трое специалистов, это они учитывали предел видимости вражеских приборов и крутизну дуги облёта и ещё десяток всяких вещей. Макс тоже вертел так и эдак и признал: им действительно старались дать возможность вернуться. Но у них есть всего один шанс, пока враг не усилил дозоры на перешейке. Командир сформулировал: «нужно сработать чисто»…

Бить наверняка, перевёл для себя Макс.

— К цели я поведу сам. Мне нужно ещё два человека.

В клине их было одиннадцать — некомплект, но много ли в дивизионе полностью укомплектованных клиньев? Почти все летали вместе давно: не друзья и не семья, но родные друг другу люди, много раз разделявшие и боль, и горе, и страх. Самому старшему — всего-то двадцать восемь, а новенький Армандо и вовсе совсем сопляк, всё ещё долговязый и тощий, как подросток. Все они могли бы прожить свою жизнь, такую, какую отмерит Господ…

Сам Макс не мог не лететь. Это был единственный и очень важный шанс, а Макс всегда был везунчик, умелый и способный сориентироваться в самых диких обстоятельствах. Это Макс случайно придумал много таких манёвров, какие потом повторяли в других дивизионах.

Можно гордиться: его смертный приговор был подписан талантом. Макс пытался гордиться, но не мог. Всё его мужество уходило на то, чтобы не дать дрогнуть голосу.

Пришлось ли командиру думать, кого отправить умереть? Наверняка он принял за войну много таких решений. Максу везло: он был всего лишь клиновой, а не большой начальник. Ему никогда не приходилось понимать, что кто-то умрёт вместо него, и выбирать, кем именно можно пожертвовать.

Бойцы молчали. Тишина был гнетущая. Где-то внутри грыз червячок: а ты бы сам пошёл? — и Макс не знал, что можно ему ответить.

Почему я? — билось в виске. — Почему мы?

Макс стиснул зубы. Сунул руку в карман, нашарил пачку спичек: если уж придётся тянуть жребий…

Но они вызвались сами.

Надломленный, болезненно-худой Гаспаро с глубокими тенями на лице побывал в плену и с тех пор готов был на что угодно, чтобы только «бить эту гниду». Он оживал, кажется, только на виверне, был хорош в воздушных фигурах и иногда даже заменял Макса, когда нужно было порисовать в небе на смотрах. На левой ноге у Гаспаро не было пальцев: он отморозил их, когда пошёл слишком высоким коридором.

Ещё тихоня Леонардо, голубоглазый и веснушчатый, вечный младший брат и просто хороший парень, — его Макс ни за что не взял бы, если…

А кого бы ты взял? Кого, если не его?

Макс вдохнул — и выдохнул.

— Жду в ангаре в половину одиннадцатого, примем груз и посмотрим погодную сводку. Мы молодцы, ребята. Мы сделаем свою работу, и Родина нас не забудет.

Что было дальше, Макс не помнил толком. Только впечаталось в память, как кто-то спросил хрипло: что ты делать-то будешь сейчас, герой, в последние свои часы?