Погоня

— Ни слова больше! — вскричал Почтеннейший, напыжившись. Желтые глаза засверкали, и шерсть стала дыбом. Благородное негодование душило его, не давая возможности оборвать принцессу и возразить прежде, чем она произнесет свои необдуманные, вызывающие только жалость и снисхождение слова. — Я, возможно, и дам согласие сопровождать вас в Мессалонику, но хотел бы сразу же объясниться: я никогда не лгу! Не имею такой привычки! Ни шагу дальше пока…

Ступени треснули и сорвались вниз, словно их никогда ничто не держало, все рухнуло и посыпалось, увлекая с собой в тартарары три обомлевшие души…

Это было величественное зрелище для тех, кто мнил себя в безопасности, наблюдая чудовищные судороги дворца со стороны: просела и рухнула устремленная вверх множеством стрельчатых подпор башня. Тяжким стоном отдался в поднебесье грохот обвала, языки пламени объяли облако пыли, что поднялось над горой обломков. Огонь бушевал в обнаженных внутренностях дворца, который, однако, продолжал расти, словно бы пропеченный. Поднявшиеся на высоту нескольких поставленных друг на друга дубов башни, висячие переходы, своды, порталы зияли глубокими язвами, большие, что ворота, полукруглые окна глядели слепо, все до единого наглухо заложенные камнем. Огонь с гулом прорывался в расселины, в проломы недостроенных кровель, заволакивал светлые стены завесой гари, а сильный порыв ветра отбрасывал дым, обнажая узорную каменную резьбу, сквозные, похожие на серебряную скань ограждения гульбищ и выставленные в нишах изваяния. Дворец рождался в мучительной, казалось, не предрешенной еще заранее борьбе огня и камня.

Завораживающее столкновение стихий как новая загадка блуждающая дворца, смутные ожидания и соблазны удерживали людей в опасной близости от огня на зыбко колыхающейся земле. Порою пламя крутилось смерчем, катился тягучий оглушающий рев, так что закладывало уши и нужно было кричать, чтобы понимать друг друга. Люди пригибались и пятились, отступая на десяток-другой шагов, и все же удивительное, какое-то восторженное легкомыслие удерживало их в саду. Утверждали, между прочим, что настоящей опасности, в сущности, нет, пожар, захватив усадебные постройки и насаждения, не сможет распространиться за пределы обводного рва, глубокой, наполненной водой канавы, которой еще весною обвели усадьбу для защиты от искреней. Так что не поздно еще и отступить, это всегда можно.

Нигде не чувствовалось единой целенаправленной воли, отряды стражи начинали было теснить зрителей, но ничего не достигали. Сотники кричали всем уходить за ров и не терять времени, мосты, мол, не выдержат людей, когда в крайности все ринутся сразу. Люди дворецкого гнали челядь спасать что можно из не захваченных еще огнем, не тронутых разрушениями палат и хозяйственных построек усадьбы. На дорогах в беспорядке, стесняя друг друга, стояли кареты, кучера и ездовые бранились, пытаясь вывернуть в объезд через заросли, лошади путались в постромках, колеса трещали, цепляясь ступицами за деревья. Заторы эти простирались сколько охватывал глаз — десятки карет вперемежку с рабочими телегами. Противоречивые распоряжения мелких чинов не достигали цели.

Похоже однако что чреватая бедой неразбериха не беспокоила великого государя, ничего не делалось и для того, чтобы оградить блуждающий дворец от своекорыстного любопытства иноземцев. В последнем, как видно, и не было надобности: если бы и нашлись затейники, иноземцы или свои, замыслившие попасть во дворец, чтобы поживиться его тайнами, вряд ли из этого что-нибудь вышло — рев гудящего, как в трубе, пожара закладывал уши, лишая предприимчивости самые изворотливые умы.

Этими соображениями, вероятно, и руководствовался в своем бездействии великий государь Рукосил-Могут, которой расположился на плечах едулопов в высоких покойных креслах. Вокруг носилок собрались ближние бояре и окольничие; особое место среди них занимал главный военачальник страны конюший Дермель, молодой человек лет тридцати пяти, весь в серебре и голубых бантах, курносое лицо его с тенью усиков над губой обращало внимание бесстрастным спокойствием хорошо владеющего собой и готового на все, то есть не склонного к бесплодным колебаниям человека. Кравчий Излач, выражая, вероятно, настроения более осмотрительных, пожилых и благоразумных вельмож, часто поглядывал на государя в надежде услышать такие мудрые речи, которое позволят всем, кто не рвется за славою, удалиться от опасности.

Но Рукосил молчал, угрюмо наблюдая страдательные судороги дворца, в которых слышалась и боль, и ярость.

Опаленные жаром верхушки деревьев вблизи дворца уже горели, огонь медлительно распространялся против ветра, и даже там, где находился Рукосил, — в конце широкой просеки за прудом, ощущалось испепеляющее дыхание огненной бури.