Погоня

— Тише, не ори. Чего ты больно разоряешься? У каждого своя работа. Я ж его не на глушняк поставил, а так, пугнул манехо, для профилактики, чтоб чувство страха не терял. Легкая контузия — и всех делов. Но между прочим, я насчет этой фигни тоже гнал, — Плохиш сделал скорбное лицо. — Я ж к нему нормально отношусь, мы с ним, считай, корефаны по жизни, вопросы кой-какие решали. Не по моей воле так получилось: большие люди попросили, не мог я им отказать.

— Какие люди?

— А вот за имена, явки, пароли и погоняла — отдельная плата. Если я всех разом за червонец сдавать буду, то быстро из доверия выйду. Шучу. — Он посмотрел мне в глаза. — Губер насчет этого распорядился.

— Губернатор велел тебя взорвать Сырцова?!

— Да тише ты! А че, он, по-твоему, должен сам такой херней заниматься? Все бросить и возле Пашкиного дома с гранатой караулить, по сугробам прыгать? Да ладно, я опять шучу. Губер не Сырцова заказал, на фиг ему Сырцов, он его в упор не помнит. Там другое кино крутилось: Кулаков собрался в губернаторы идти, помнишь? Агитацию уже развел, штаб какой-то сколотил. Лисецкий на измену сел, не знал, как его осадить, заметался. Вызвал меня и спрашивает: можешь че-нибудь скандальное заварганить, чтоб у Кулака всякую наглость отбить? Ну, я покумекал-покумекал, и тут этот вариант нарисовался. Подтянул пономаревских пацанов, чтоб своих не впутывать, денег им дал, они и сработали. Между прочим, конкретно все сделали, чистенько: трупов нет, лужа крови, куча денег. На следующий день такая вонь в прессе поднялась — караул! Разборки в мэрии, Кулаков устраняет своих замов! Прокуратура прессовать его начала, на допросы дергать. Сразу не до выборов стало — лишь бы шкуру спасти!

— Господи, как же я раньше не догадался!

— Я давно всем говорю, что не такой ты башковитый, как о себе думаешь. Кому нужно, те сразу догнали: Пономарь, Виктор. На прошлой неделе мы с Витей мутились, он меня по пьянке приколол: сколько, говорит, ты тогда Пашке не додал?

— Черт! Действительно! Какой я идиот! Там ведь цифры никак не сходились! Ты нам рассказывал, что сотню ему заплатил в долларах, а на месте в три раза меньше нашли, да и то рублями.

— Да может, мусора все и украли, — предположил Плохиш.

— Ну да, конечно! Ты поэтому ему в пакет и напихал мелочи, чтобы потом на них свалить.

Плохиш ухмыльнулся.

— А зачем платить больше, если можно меньше? Путево ж все прошло.

— Если не считать того, что Паша решил, будто это мы на него покушались, и всех заложил.

— Я ж не виноват, что он гнида, — ответил Плохиш осуждающе. — Видишь, к чему доброта приводит? Я его пожалел, а он вон как отплатил. По-хорошему, нельзя такие дела на половине бросать, надо до ума доводить.

— Постой, так Лисецкий знает, что это ты?..

— Знает — не знает, какая тебе разница? Ты же уже ушел, вот и уходи. Тебя это не касается: у тебя своя свадьба — у нас своя. Ну все, хватит, а то Вова обидится.

Он набрал в легкие воздуха:

— За Ваню, Вову, Витю! — взревел он и ринулся в зал. — За тройное вэ! Стоя, до дна!

Плохиш не угадал. Наступал священный момент: Храповицкий собирался петь. Обычно это случалось ближе к ночи, когда он успевал основательно нагрузиться, но сегодня был особый случай. На Плохиша дружно зашикали — во время пения Храповицкого полагалось хранить гробовую тишину, не дозволялось не то чтобы говорить или жевать, но и дышать рекомендовалось вполсилы.

Все надеялись, что Храповицкий исполнит нечто приподнятое, но он неожиданно запел про ушедшую любовь, которую кто-то не сумел сберечь и потому она куда-то делась. Он с чувством поведал, как поросло травой место прежних встреч, и, повторив эту строфу, опустил курчавую голову, словно все еще пребывал во власти поэтических воспоминаний. Когда последний аккорд утонул в бурных аплодисментах, я встал рядом с Храповицким и взял у него микрофон. Народ воззрился на меня, пораженный моей дерзостью.

— Дорогие дамы, — произнес я, оглядывая разношерстные ряды проституток. — Дорогие дамы, мы любим вас, а вы любите деньги. Владимир Леонидович поручил мне сделать вам небольшой подарок по случаю нашего праздника. — Я положил на стол три пачки долларовых купюр. — Разделите их, пожалуйста, между собой.

От раздавшегося визга у меня заложило в ушах. Я помахал всем рукой и пошел к выходу.

— Дурак! — проговорил мне вслед Храповицкий беззлобно, но с досадой.

* * *

Через час в тесной Настиной каморке я пил чай, скрипя единственным колченогим стулом. Настя сидела напротив на низкой кушетке и не сводила с меня сияющих влажных глаз. Огромный пушистый сибирский кот с наглой физиономией любимца угрюмо косился на меня из угла.

— Это, случаем, не ваш питомец производил дизайнерские работы? — спросил я, кивая на рваные лоскуты обоев над плинтусом.

По инерции мы с Настей еще говорили друг другу «вы». Настя укоризненно посмотрела на кота. Тот отвернулся и сделал вид, что говорят не о нем.

— Он, — признала Настя. — Я стараюсь ему объяснить, что так нельзя, но у него на этот счет свое мнение.

— Он и у меня будет мебель драть?!

— Мы пострижем ему когти, — поспешно заверила Настя.