Погоня на Грюнвальд

Задумался: кто прежде умрет – он или Ягайла? Если Ягайла, то польским королем быть ему, Витовту. А если поляки откажутся выбрать, он унию Городельскую в камин бросит. А вдруг он первым сойдет? Кто бухнется на опустевший трон, кто венец наденет? С вниманием оглядывал князей и находил едино возможного наследника – брата Жигимонта Кейстутовича: смел, упрям, неглуп, жесток и, главное, католик. А других римской веры князей в Литве нет. Швидригайла бешеный еще есть – сидит в кременецких подвалах, но ума надо лишиться, чтобы его великим князем прокричать. А все остальные князья – чуждой полякам веры, им дорога на престол загорожена. Жили бы Юрочка или Иванка – отдал бы княжество им, с легкой душой соступил бы в могилу. Увы, обделила судьба и его, и Ягайлу. Хоть и занесли в унию про своих потомков, но для важности занесли, из приличия, на всякий случай. Из слов дети не рождаются. За шестьдесят лет не успели обзавестись, откуда же им под старость взяться. Зло шутят боги: какой-нибудь заморыш себя едва кормит – ему десять сынов; а как сидишь выше всех, молишь, просишь: «Сына пошли, господь!» – отказывает. Протрудились всю жизнь, а сменит чужак, спасибо не скажет. Сигизмунд бы хоть не опередил сойти на тот свет, все-таки Кейстутович, брат, одним молоком кормились, из одной колыбельки пошли... Вдруг заметил, что русины кто бледен, кто красен делаются, брови супят, усы закусывают, в глазах злость начинает клокотать. Глянул на Цебульку и понял. Тот читал:

– «А на саны избираться могут только те, кто веры общей и верен святому костелу римскому. А также уряды, такие, как воевода, каштелян и прочие, только людям общей веры даются. Часто разность вер приводит к разности мыслей, и могут быть выданы такие решения рады, которые должны быть тайной окружены...»

Да, не хотелось подчеркивать разность вер, ломать цельность боярства, но поляки упрямо возражали ставить православных вровень с католиками; иначе унию отказывались принять. Им, конечно, выгодно – его, Витовта, сила слабеет; католики и схизматики будут грызться, в разные стороны воз державы тянуть. Но он своих быстро помирит, знает как. Он то сделает, о чем папский двор сны видит: он унию церквей проведет, римскую веру с греческой сольет воедино. В Великом княжестве особая будет вера, не такая, как в соседних Польше и Москве. Своя. Новая вера и католиков и православных подружит, во всех правах уравняет, выбьет раскольный клин. Через два года соберется церковный собор в Констанце, он туда епископов и митрополита пошлет, там, на соборе, и облобызаются на вечное единство. Но кто из православных ждать не желает, он не заказывает – пусть в римскую веру идут. Незазорно! Он, Витовт, не боярам ровня, а трижды крестился: у немцев крест принимал, в православной церкви перекрещивался и вновь в католики перекрещивался. Бог стерпит!

А толпа разламывалась на глазах: католики глядели с довольством, православные злобились, опускали головы, сжимали кулаки. Их еще раз уели, покрепче:

– «Названные вольности и привилеи только те паны и шляхта земель литовских получают, кому даны гербы шляхты польской и которые веры общей и верны костелу римскому, а схизматики и неверные пользоваться не могут».

Стон боли пролетел над толпой, и так дружно он вырвался, словно сговорились в один миг обиженно охнуть, хоть, конечно, не сговаривались. И Андрей Ильинич не удержался застонать в оторопи перед позорным, грязнящим сравнением: ставили их в один ряд с татарами, защитников христианской веры – с ее крушителями, древних бояр – с коноедами. Все было верно, все стало так, как слухи предвещали: и права объявлялись, и гербы дарились, и виленская и трокская половины назывались воеводствами, и уряды воевод и старост вводились, но все для тех, а их, православных, крестили изменниками, вредителями, чуть ли не врагами Великого княжества. Глумление!

Уставился прожигать взглядом Бутрима; прожег – тот повернул голову, увидел Андрея, укололся и неловко кивнул. Жгло крикнуть: «Не соромно ли, Бутрим? Помнишь, как нас в плен вели кнехты, как из плена вырубались, как немцев наперебой мертвили? Так почему ж тебе привилеи, мне – кукиш?» Тянуло вырваться на посыпанный желтым песком круг перед помостом, возопить: «Кто гиб в прусской войне? Кто крыжаков рубил? Вы одни? Католики? А смоляне, а полочане, а стародубцы, а пинчуки, а прочие? Что бы вы сделали, не будь наших полков? А татар кто укрощал? За что, князь Витовт?»

Все думали так, но не нашлось смельчака, никому не хватило духа отжалеть свою жизнь ради правды, вышагнуть из рядов и в голос, криком выплеснуть гнев: оцепенели, позеленели и с мертвым сердцем слушали исчисление бояр, принимавших польские гербы.

– «Герб Лелива,– читал нотарий,– Монивид, герб Задора – Явнис, герб Рава – Минигал, герб Ястжембец – Немир, герб Тромбки – Остик, герб Топоры – Бутрим, герб Порай – Билим, герб Сажа – Твербит, герб Сырокомля – Мингайла, герб Полкоза – Волчко...» – и еще и еще.