Погоня на Грюнвальд

Силы прибывали медленно; подолгу бывал во сне, а если не спал, то бездумно разглядывал пучки трав и кореньев, которыми сплошь были завешены стены и столь; или глядел на козу Лешку – ее вначале пугался, думал: как есть нечистик рогатый, а бабка Кульчиха – ведьма, но пообвык и даже умилялся при виде немигающих, добрых козьих глаз, а Лешка, почувствовав расположение, стала подходить, осмелилась приближать свою морду и дышать в лицо, лизала шершавым языком руки. И пес Муха, на ночь зазываемый в хату, как объяснила Кульчиха, чтоб не загрызли волки, тоже стал привычным, и Мишке мерещилось, что он с давних лет живет под этой низкой столью, откуда исходят дурманом сухие травы, и с этой седой, иссушенной временем старухой, которая ростом была чуть выше Лешки, но которой, вспоминалось, все боялись или побаивались, и с этой ласковой бородатой козой, и с бурнастым псом, который свирепо облаивал конного паробка, привозившего старухе припасы. Радовался, что жив, оживает, но хотелось лежать и лежать, вот так, беззаботно, только бы в боку перестало жечь.

Потом вспомнилось, что живут поблизости мать, отец, сестры. Мишка огорченно спросил, почему не приходят.

– Потому что велела не приходить,– отвечала Кульчиха.– Помочь ничем не помогут, только зазря Муха будет брехать и Лешка пугаться. Земля – главная мать, она чувствует, кто отходил свое, кто свое недоделал, она сама решает: кого забирать, кого рано. Пусть дома об здоровье молятся или в церковь ездят, а здесь не церковь.

– А как Рыгор мой? – спрашивал Мишка.

– Встал твой Рыгор. Слабо его стукнули.

– А меня?

– Ты чудом живой. Тебя теперь не скоро убьют.

– Значит, убьют? – повторил Мишка.– А как, бабка Кульчиха, ты судьбу гадаешь?

– Никак не гадаю,– отвечала старуха.– Сколько живу, всегда из десяти мужиков только, может, один своей смертью помирал. Других или крыжаки зарубят, или свои же побьют. Кто-то тебя, ты – другого, так и кладетесь, полжизни прожив. А зачем рубитесь, зачем головы сносите – и самим непонятно. Рожают вас бабы, радуются, а потом выхаживай вас дохлых или клади в могилу, как Былича поклали.

– Данилу? – удивился Мишка, припоминая чьи-то жалобные слова, давнего соседа возле себя на полу в неизвестной хате. Он спросил: – А что жена его, Ольга?

– Откуда мне знать? Жива. Не следом же лезть. Шептунья вдруг пронзительно глянула на Мишку.

– Далеко мыслями летаешь,– сказала она с усмешкой.– Живучий!

Мишка смутился.

Как-то ночью не спалось – гудело в лесу, ветер бил в крышу, свистел в щель,– Мишка спросил старуху:

– Скажи, Кульчиха, ты была молодой? Впервые шептунья удивилась:

– А как же, была!

– И муж у тебя был?

– Был.– Мишка ожидал обычного ее смешка, но она не хихикнула.– Был,– повторила старуха.– Дед твой как-то призвал моего на коня – в погоню шли, где-то там его и убили, вот, как тебя, ткнули рогатиной, но назад не привезли. И экая судьба – все целы, один мой сгинул.

– А потом? – спросил Мишка.

– Потом дед твой хотел мне другого мужа прислать, только раздумал. С тобой, сказал, никому не будет счастья. Хочешь, дегтяря дом пустует – живи, а деревню оставь.

– Отчего так? – удивился Мишка.

– А мать ворожила. И ко мне, мол, тяжелый глаз перешел.

– А не скучно без людей, Кульчиха?

– Ты разве не человек? – спросила шептунья и на этот раз хихикнула.

– Ну, я. Ты ведь не всех берешь.

– Кого хочу, того беру, а другие сами приходят: у кого смок корову сосет; кому ведьму отпугивать; эту муж бьет – нашептать, чтобы не бил; та хворает; у той дитя молчит – чтоб заговорило; кого гад укусит, кого трясца бьет – побольше вижу людей, чем ты.– Помолчав, старуха продолжала: – Мне так и лучше. Вот лес за стеной, в нем каждой травинке земля дает силу, я знаю какую. Вот ты помирал – я выходила, будешь жить. Вон сколько корешков, стебельков, листиков, никто не знает, как брать, голосов не слышит – я слышу, они из-под земли мне шепчут. И заветные слова я знаю, вы – нет. Хоть ты слышал, а не запомнил, а запомнишь – с пользой не повторишь. На каждое слово свой есть час. Одни в звездную ночь можно шептать, другие – когда Вечерница выходит, другие – под утро, когда звезды меркнут, а еще другие – если серп месяца рогами на Гусиную дорогу глядит. А слово для смелого не то что для боязливого. На зимней дороге волков отвести – тоже отдельное слово есть. Вурдалака прогнать – тоже особое...

– Кульчиха,– запалился Мишка,– ты меня научи.

– Ты не научишься,– сказала шептунья.– В лесу надо жить, землю слушать. А ты – боярин, твое дело воевать, пока довоюешься. Ведь очуняешь, поднимешься – опять на коня?

Мишка встрепенулся:

– А скоро ли подымусь?

– Колядные морозы придут – поднимешься,– ответила старуха,– а конно раньше пасхи не сможешь.

Радуясь близкому исцелению, он неожиданно вспомнил сестру, ее мучительную неподвижность, нудное заточенье в избе.

– Бабка Кульчиха,– спросил он,– почему ты нашу Еленку не излечишь?

– А как ее целить? Ее напугать надо.

– Мы пугали,– возразил Мишка,– не помогает.