Погоня за дождем

- Ну, так и говорите. Понятно. - Матвеич, сидевший вблизи газовой плитки, нагнулся и убавил огонь в горелках: в будке было душно. - Каждый о своем хлопочеть.

Никто от себя не гребеть, одни курицы.

- Неправда, - сказал тесть. - Не каждый.

Матвеич только усмехнулся, пожал плечами.

- Опять вы за свое. Петухи! - недовольно прохрипел Гордеич. - Дайте договорить. К чему я веду? Догадались?

Машины много раз выручали меня из беды, а человек... он, братцы-кролики, в грязь меня рылом пхал. А машины спасали.

- Как же это? - Тесть с Матвеичем не предвидели такого поворота в несколько сумбурном и непоследовательном рассказе Гордеича.

- А вот так! - повысил он хриплый голос, жестко двигая смоляными бровями. - Очень просто. Проще пареной репы. Первый раз женился я в тридцатом году на одной бабенке. Смирная. Не тронь ее, она тебя и подавно не тронет. Работящая. Коса на затылке укручена, платок до бровей.

- Это ж где ты ее подцепил? В станице? - полюбопытствовал Матвеич.

- К той поре я оттуда драпанул без оглядки. В зерносовхозе "Гигант". Там мы ковыли распахивали.

- В "Гиганте"?! - Кустистые брови Матвеича поползли вверх. - Я же там тожеть годков шесть утюжил. Юркина помнишь? Он первым директором был. Душа человек. Знал его?

- Кто ж не знал Юркина. У нас все его уважали.

- Ты в каком отделении работал?

- В первом.

- А я в седьмом. Большой был совхоз. Народу понаехало со всего света.

- Я при Юркине на "ольпуле" пахал, - перебил его Гордеич. - Поганый, доложу тебе, тракторишко. Спереди у него короткая труба, дым на тебя валит. Кончишь работу - весь, как трубочист, в сапухе. Чернее негра... Попахал я на "ольпуле" с месяца два, показал себя на все сто и на "катарпиллар" пересел. На нем почище. Работаю.

Справил костюмчик, шелковую рубаху, карманные часы на серебряной цепочке. С крышкой-открывалкой.

- Ага. Я тожеть себе такие купил.

- Как цепочку на брюки навесил - стали липнуть ко мне девки, продолжал Гордеич, не обратив внимание на скромное прибавление Матвеича. Выбрал я смирную и быстренько подженился на ней, щоб самому не рассобачиться. Думаю, на что мне заноза, я сам парень не робкий, кому хочешь горло перехвачу. Живу с ней неделю, другую. Хорошо. Никаких вывихов за жинкой не замечаю.

После - глядь-поглядь и вижу: она ж староверка! И мать у нее тоже смурная женщина. Ничего себе, влип казачок как кур во щи. Ах вы, стервы! неожиданно выругался Гордеич. - Облапошили меня правильно. И, главное, кормить стали абы чем: сухариками да вонючей похлебкой.

Нос затыкай и бегом в уборную. Смирненькие! Мешки исподтишка рвут. Механизаторский паек сохрани им в целости, всю зарплату - выложь на библию. Хо, ёк-макарёк! Куда я затесался! С ними не разживешься последних подштанников лишат. Сдерут на ходу и по миру пустят. Да вдобавок тихонько душу из тебя вытряхнут. Не на того, думаю, напали. Дождался я тепла и стал помаленьку подмазывать пятки солидолом, жду момента. Раз вертаюсь со степи, теща протягивает мне банку с мутной водой и шепчет: "На, сынок, причастись... водицы святой испей. Нароблена богом". - "Кем?" - "Иисусом Христом.

Запахи твоей адской машины отобьет". Тут я и вскипел.

Во карга старая! Хрычовка! Присушить надумала зятька! - Гордеич вскочил и несколько раз в возбуждении прошелся между Матвеичем и тестем, которые слушали его с иронией, смешанной с неподдельным интересом, потом вернулся на свое место и сел, ладонями прихлопывая по острым коленям. - Отбить от новой жизни! Ну, я устроил им шороха, век будут помнить. Банку расколотил вдребезги и тещу легонько пнул, она кверху ноги и задрала. Жинка - в слезы, в крик: "Коля, ты убил матерь, опомнись!" Не убил. Вижу: катается по полу и норовит меня за штанину ухватить. Тварь болотная! Намешала отравы и подает. Это ж надо! Гниды! "Опомнись"! Да я вас разнесу тут на мелкие щепочки, махотки побью и все переверну вверх торманом. Нашлись мне... сектанты! - Гордеич так грубо, по-черному стал ругаться, что в будке на минуту наступило замешательство: Матвеич склонился над плиткой и уставился в огонь, а мой тесть, угнув голову, тоже принялся что-то рассматривать на полу, хотя там решительно ничего не было, ни одна букашка не сновала в щели. - Ушел я. Поселился в вагончике.. Спасибо, вовремя раскусил их. Они б меня живьем съели, тихони.- Он отдышался, обвел нас несколько успокоенным взглядом, в котором, однако, все еще полыхали молнии, и со вздохом признался: - Конечно, по той смирной бабенке потом я скучал. Привык к ней. Ночью она была заводной.