Погоня за ястребиным глазом . Судьба генерала Мажорова

— А это что за доходяга? — усмехнулся энкавэдэшник, подсунув отцу маленькую пожелтевшую карточку.

— Этот доходяга я, солдат Мажоров. В госпитале после контузии и отравления газом. Немцы траванули нас, едва выжил. Может, слышали?

— Слышал, — с раздражением ответил старший и запустил руку в коробку.

— О, тут совсем другое дело! — энкавэдэшник постучал фотографией по ладони и бросил ее перед отцом. — Бравый красноармеец!

Изображенное на карточке в объяснениях не нуждалось. Высокий, черноволосый юноша, на голове круто заломленная фуражка с красной звездой, небрежно расстегнутый ворот рубашки, брюки, заправленные в хромовые сапоги.

Таким впервые увидела будущая Юркина мама его будущего отца, когда в их дом в городе Мелекесе, что под Симбирском, на постой определили молодого красноармейца Николая Мажорова. Он восторженно принял революцию, вступил в Красную гвардию, воевал против Колчака, подавлял мятеж белочехов. И конечно же, Мария Егорова, дочь путевого мастера из Мелекеса, по уши влюбилась в Николая. В 1920 году они поженились.

— Где фотография сделана? — спросил старший.

— В Мелекесе.

— Не понял, где?..

— Под Симбирском, на родине Ленина.

— Даже так? А как же в Ташкенте оказался?

— От голода бежали…

— Ну да, — скривился энкавэдэшник. — И прибежали. Теперь в его руках оказалась книга. Потрепанная, зачитанная.

— Ух ты, смотри, — он обратился к склонившемуся через его плечо коллеге. — Какие книги читает Мажоров. «Копи царя Соломона»!

— Это моя книга, — услышал Юра твердый голос матери. Она сидела на кровати, набросив на плечи старый бабушкин клетчатый платок.

— А я-то думал, что сочинение Петра Алексеевича. Энкавэдэшник уставился на отца.

— Что молчишь?

— Какого Петра Алексеевича?

— Ты ни придуривайся, Мажоров. Кумира твоего, князя Кропоткина.

Он бросил на стол книгу.

— Разочаровал ты меня, Мажоров. Я думал, кропоткинские «Записки революционера» или «Речи бунтовщика» перечитываешь, а тут «Копи Соломоновы».

— Да я и раньше Кропоткина не читал. С чего бы мне теперь перечитывать? Через двадцать лет.

— Ладно, — лениво сказал энкавэдэшник, — разберемся, что ты читал, кому молился.

— Увлечение молодости, когда это было? Я про то забыл давно…

Юра слушал этот диалог и понимал, люди, пришедшие в их дом, знали об отце нечто такое, чего он, его родной сын, никогда и не слышал. Это потом, позже, Юрий узнает, что в юном возрасте отец действительно увлекался идеями анархизма, почитывал статьи теоретика движения князя Кропоткина. Впрочем, вскоре это прошло, он вступил в Красную гвардию, храбро воевал, защищал советскую власть. И теперь, выходит, ему припомнили то юношеское, «зеленое» увлечение.

— Вернемся к карточкам, — приказал энкавэдэшник. — Это что за дед с бородой, с медалью?

— Мой дед, Фрол, — вновь за отца ответила мать, — участник военной кампании. Освобождал Болгарию от турок. А радом — бабушка.

— Хе, — сказал из-за спины старшего другой энкавэдэшник. — Да я гляжу — тут семья героев.

Старшему, судя по всему, это замечание не понравилось, он оглянулся и долго молча глядел на подчиненного. Тот отступил вглубь комнаты.

— Это кто?

— Отец мой, Георгий, — ответила мать.

— И где сфотографирован? Одежда у него какая-то не наша, не поймешь чего.

— В Палестине он. В тринадцатом году пилигримом отправился в Иерусалим. Уверовал в Бога.

— Ну да, за что и отсидел в лагерях три года. Так?

Мать молча кивнула. Что тут скажешь, эти незваные хамоватые гости хорошо изучили историю их семьи.

— Вот, Герасимов, — назидательно произнес старший, — а ты говоришь, семья героев. Ладно, идем дальше.

Он вытащил из коробки сложенную вчетверо газету «Правда».

— Наконец хоть кое-что из нашей эпохи. Спасение челюскинцев, Ляпидевский, Леваневский…

Да, действительно, это событие было совсем недавно, несколько лет назад и уже непосредственно коснулось его, Юрку Мажорова.

В 1934 году, когда у всех на устах была эпопея челюскинцев, в народе стали ходить стихи, которые исполнялись на мотив популярной блатной песенки «Мурка». В их доме за праздничным столом эту песню часто под гитару исполнял друг отца Яша Шпиц. Юра хорошо запомнил некоторые куплеты.

И вот однажды в школе кто-то из ребят с досадой сказал, что краем уха слышал отличную песню про челюскинцев, да жаль не запомнил слова. Но Юра-то знал эти слова. И распираемый тщеславием, он пропел в кругу школьных товарищей.