Погоня за наживой

Катушкин встал в воротах, так что дрожкам нельзя было миновать его лошадь. Бржизицкий видел, что избежать встречи невозможно.

— А! — повернулся он в эту сторону и изобразил на лице что-то вроде улыбки.

— А тут вас поджидали! Станислав Матвеевич даже захворал от беспокойства; что это вы так замешкались? Ну, что Ирбит, что новенького? Бывал я там, давно еще, мальчишкой... Да вы спешите, что ли, куда?

— Да, да, спешу! Ну, здесь что, как? Все ли благополучно? Я слышал, не знаю, насколько это верно, но еще в Чимкенте...

— Это насчет караванов нашей фирмы? — пристально поглядел Иван Демьянович прямо в глаза Бржизицкого и тихонько начал поворачивать лошадь.

— Да, говорили, что-то очень серьезное?.. Трогай же братец!

Извозчик почувствовал еще толчок в спину.

— Ничего, пустяки; оно точно, что убыток, да супротив судьбы нешто пойдешь? А, впрочем, дело маловажное... как по чьему, впрочем, капиталу. Сегодня вечером, может, посвободнее будет — приезжайте к Тюльпаненфельду, поболтаем!

— Не знаю, будет ли время; впрочем, меня так интересуют подробности «этого дела»...

— Какого это-с?

Бржизицкий вскинул глазами и усиленно затянулся дымом сигары.

«Ишь, пытает!» — подумал он.

— Да вот все насчет каравана. Ведь этакий, подумаешь, случай!.. Постараюсь быть, постараюсь! До свиданья!

— Прощайте!.. То-то, чай, Станислав Матвеевич обрадуется; а он, сердечный, сильно осунулся, сильно!

— Что так?.. Трогай же!

— От беспокойства душевного, полагаю... Так до вечера?

— До вечера!

Дрожки покатились по шоссе. Катушкин, не въезжая во двор станции, повернул лошадь и рысцой поплелся к дому Ивана Илларионовича.

Едва он отъехал несколько шагов, как ему навстречу продребезжала еще почтовая повозочка парой; что-то похожее на узел выскочило из этой повозочки и подкатилось к ногам его лошади.

— Стой, стой! — крикнул вслед Иван Демьянович.

— Стой! — ревела басом шинель в повозке, собственноручно хватаясь за вожжи.

— Обронили-с! — указал на узел Катушкин, взявшись за козырек фуражки.

— Покорнейше благодарю! Сам вовремя заметил! — произнесла шинель, тоже раскланиваясь.

Катушкин поехал дальше. Шинель снова уселась в повозку, втащив за собой узел, и крикнула: «Пошел!»

Повозка въехала во двор.

— Эк, их нынче разносила нелегкая: телега за телегой! — проворчал смотритель, глядя в окно на нового приезжего.

— А где тут комната для приезжающих? Покажи-ка, братец!.. Эй, ты, леший, скуластое рыло, тащи чемодан! Сюда, что ли? — озирался во все стороны приезжий, видимо, не узнавая местности. — Фу ты, дьявол! Ничего не пойму! Эка город выстроился на пустырях-то, ха-ха!.. Мое почтение! Вы здешний смотритель?

Он заметил в дверях форменную фуражку с кокардой.

— Точно так: хорунжий Дрыгин! Подорожную пожалуйте!

— Сипаков, из форта Забытого, по открытому предписанию!

— Проходите в горницу-с. Самовар потребуется?

— Не дурно бы... Эка обстроились, эка обстроились! То есть, ни за что бы не узнал... места бы не узнал даже!.. Осторожнее, братец, что об угол шаркаешь? Видишь — вещь ценная!.. Ух! Фу ты, ну и жара же!

— Вы, верно, давно не были в Ташкенте? — поинтересовался хорунжий Дрыгин, входя вместе с приезжим в горницу.

— С самого занятия... Я еще из черняевских — из старых... Да прошу со мной чашку чаю... что же, право?

— Ежели с благородным человеком в компании, притом же по нонешнему жаркому времени...

— Я, знаете, с ромом... из самого Забытого везу: «ром-головолом» прозывается!

— Да вы веселый! Может, на крылечко столик вынести?

— На вольном воздухе? Важно!

Два ямщика принесли стол, накрыли его чем-то вроде попонки, принесли и самоварчик, зеленовато-бурый, нечищеный, вероятно, тоже с черняевских времен. Самоварчик этот бойко шипел, посвистывал и во все стороны брызгал горячим паром. Уселись.

— В мое время вот и тут, и тут, и даже там-с — все это, верите ли, был чистейший пустырь: саклишки кое-какие татарские были, — впрочем, самая малость, а больше все так — пустопорожнее место... А теперь, ишь, ты, вплоть до Салара застроилось, и важно застроилось... я проезжал, видел. Воочию чудеса, право!

— Собор новый воздвигается... Позвольте, я наливать буду?

— Прошу покорно... Видал, видал, как же! Извозчики, биржа!.. А это что за домики на выезде?

— Бани громовские, а правее — окружный совет... Я сливок велю подать?

— А вот мы этих, от бешеной коровы, хе-хе!

— По казенной надобности или по своей?

— Я-то?

— Да-с!

— По своей... а, может, и по чьей другой... Еще прошу стаканчик, да лейте больше этого-то «головолому»!

— Можно-с!

— Знаете вы, позвольте вас спросить, милостивый государь, господина коммерсанта Перловича?

Сипаков подбоченился, глотнул из стакана и вопросительно посмотрел на собеседника.

— Как не знать! Вы это к нему?

— К нему, да-с... А не изволите ли вы, милостивый государь, знать господина Бржизицкого?

— Юлия Адамовича! Как же, и его знаю!

— Юлия Адамовича, вы говорите? Так, литера Ю действительно: «Ю. Бржизицкий», так, так.

— Да он сейчас здесь был. Вы должны были с ним встретиться: только что перед вами выехал!

— Полный такой, круглолицый, весь в белом?

— Он самый!