Погост

Каждая из трех милочек была влюблена одинаково и в высокого худого учителя-брюнета и в низенького худого учителя-блондина, и все хотели прежде выйти за них замуж; но учителя не были влюблены и не желали на них жениться.

Они не прочь были жениться на купеческих дочках, но купеческие дочки в интимных беседах называли высокого учителя "тараканьим кладбищем", а низенького - "тоской зеленой" и выходили за купеческих сынков и чиновников.

Кругом их шла какая-то жизнь - жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями.

По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпы рабочих в одних "оных", и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.

В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на Пасху служили у себя молебнов на пять рублей всем иконам "в лицо" и "в перевертку", ходили в чуйках и пили чай в трактирах.

Четыре посадских священника никак не хотели отстать от купцов в благолепии своего тела, в образе жизни и даже в говоре.

Они также отличались несокрушимым здоровьем, жили в просторных домах и страстную неделю называли "страшною", а купол - "кумполом".

Всей этой жизни обыватели погоста не понимали и приспособиться к ней не могли.

Было еще и другое течение в посадском море: течение верхнее, вмещавшее двух земских начальников, следователя, станового, акцизных, но это течение шло далеко вверху, и в общем выходило так, что около бурлил какой-то тихий водоворот чуек, залихватских песен, разварной осетрины, фабричных труб, золоченых пуговиц, а среди них образовался узел тишины, пугливой тишины погоста. Иногда, впрочем, они собирались не на погосте, а на дому, чаще у какой-нибудь из учительниц. Собираясь сюда, они пили чай с вареньем, иногда читали, иногда пели дуэты, вроде: "Не осенний мелкий дождичек", причем особенно задушевно выводили: "Пей, тоска пройдет!" Иногда спорили о театре и о назначении искусства.

Впрочем, спорили не горячась и не вскакивая с места. Вскакивать было решительно некуда и жестикулировать опасно, так как комнатки были очень малы, низки, а у одной учительницы - с Николы-на-кадке - даже треугольной формы.

Часам к одиннадцати они расходились, и если был грязный сезон, то обратный путь сопровождался частым нырянием в лужи, причем женщины ахали, а мужчины ругались и давали обет больше никогда не ходить в гости, но потом все-таки ходили, и пели дуэты, и пили чай с вареньем.

Все впятером, в складчину, они выписывали один серьезный журнал и одну легкомысленную газетку. Газетку получали учителя, к учительницам она попадала по воскресеньям в количестве семи недельных номеров сразу. Если же в середине недели они спрашивали на погосте учителей: "Что нового", то учитель повыше обыкновенно отвечал басом: "Ничего особливого", а учитель пониже добавлял тенором: "Умерла в Москве купчиха Толстосумова и оставила вам в приданое двести тысяч".

За такое легкомыслие к текущим вопросам учителя получали название "противных" и "гадких", но это не портило отношений.

Никольский посад стоял в стороне от железных дорог, хотя все-таки через два часа езды можно было добраться до одной небойкой станции, а оттуда уже открывались всякие перспективы: за день приехать в Москву, за два - в Петербург, за три - в Севастополь. Впрочем, далеко ездить было не на что, а близко - не стоило, и обыватели погоста не ездили.

За шестнадцать лет жизнь окончательно отлилась в определенную форму; менять в ней что-нибудь просто жаль было: к чему?

"Мы точно монашенки", - говорили про себя учительницы.

"Мы точно запечатанные бутылки", - говорили про себя учителя.

И вдруг через шестнадцать лет они получили бумаги за подписями, а в бумагах было приглашение на учительские курсы в город Бугров. Это было весной, во время экзаменов.

Погост заволновался и зашумел: "Курсы! Курсы!"

Волнение сообщилось и чуйкам посада.

- Что это наши учителя, никак в Бугров едут? - спрашивала одна.

- Да и те, трепалки-то, тоже с ними, - отвечала другая.

- Ишь ты!.. А зачем едут, не слыхать?

- Да, видишь, дело-то какое: учить-то учат, а сами маленечко не дохлестнули... Дохлестывать едут.

- А-а! Вон оно дело-то!.. Так-так... Тоже, видно, и ихнему брату покою не дают... Беспокоют!

На три недели июля месяца погост опустел, на нем только чирикали птички да трещали кузнечики.

Изредка, впрочем, опускали в новую могилу нового Агафоника или украшали простенькими цветами почерневший крест старого.

Задумчиво зеленели осинки, еще задумчивее - березки и клены и совсем неподвижно, проколов воздух острыми иглами, - темные елки.

Они съехались к концу лета, помолодевшие, оживленные, съехались и заговорили, заспорили, делясь впечатлениями.

- Душка Окамёлов! Как он метрическую систему объяснял! - отзывалась одна из милочек об одном руководителе курсов.