Пограничная река

— Ну да. Прозвища-погоняла, жаргон тюремный — это у нас как-то постепенно сложилось. Не знаю даже, почему. Возможно, это неминуемо в таких условиях. Хотя, будь люди другие, вряд ли бы так вышло… Не мое это: мне кажется, что отказываясь от своего имени и привычного языка, ты как бы опускаешься. А опуститься в нашем случае… это означает смириться с тем, что ты обреченный скот. Знаешь, от чего у нас больше всего народа помирало? Не от болезней, и не от запусков: больше всего у нас уходило самоубийц. Человек понимает, что он полетел вниз, в бесконечный тупик, и надежд выйти из него у бедолаги на каком-то этапе уже не остается. В наших условиях прикончить себя очень нелегко было: я диву давался, какие способы придумывали люди. Столько труда, смекалки, упорства… Просыпаешься утром, а рядом с тобой, в уголке сарая, твой товарищ в темной луже — ночью перерезал на руках вены куском стекла, а когда убедился, что кровь не желает хлестать фонтаном, чикнул себя по горлу… Эту энергию на что-то другое бы пустить… А на что? Я вот, всю ее пускал на сопротивление — не поддавался. После каждого дождя стирал одежду: грязь всю не убрать, конечно, но зато себе мог признаться честно, что не стал неряхой — не опустился. Разговаривать старался без «фени». Регулярно устраивал побеги. Знал, что бежать оттуда некуда — мы ведь не подозревали, что в этом мире есть другие люди, и земли чистые от «этих». Побегом доказывал — я с этим еще не смирился. И на попытки дать прозвище, реагировал нехорошо — как минимум не отзывался.

— А как максимум?

— Один раз… В общем, он это заслужил…

— Набил морду?

— Ну… громко сказано. Дал ему один раз — уж очень сильно уговаривал. При охране двинул. Те драки не приветствуют: не разбираясь избили нас обоих, да так, что я потом рожу неделю руками придерживал, чтобы не рассыпалась. Еще и зрителям досталось. В итоге остался без клички.

— Крутые у вас порядки были. А за побеги тоже били?

— Когда как. Но обычно не сильно. Почему-то побеги их не особо волновали. А вас разве не лупили за них?

— Ребят, что были со мной, раз избили, но меня не тронули.

— Джентльмены… мать их…

— Я не знаю, что бы на твоем месте делала. Бегать-то бессмысленно: надежды у вас вообще никакой. Мало того, что не знаете куда бежать, так неизвестно, есть ли вообще хоть малейший смысл в этих побегах. Все равно, что на Земле от людей скрыться попробовать, не зная при этом о людях ничего. Из центральных областей Хайтаны никто не возвращается. Хотя, вроде бы, какие-то легенды по этому поводу слышала, но это так — на уровне слухов. Не удивлена: даже те, кто все понимают, стараются на восток идти, а это стопроцентная поимка: через густонаселенные районы приходится пробираться. На юг раньше бегать тоже опасно было: попадаешь к Наре, а там главный рассадник каннибалов. А у вас вообще дороги никуда не было: можно смело топать к центру Хайтаны — с тем же результатом. Хотя, на вашем месте, я бы, наверное, сразу попробовала бы устроить восстание. Разгромить поселок, захватить продукты, и попытаться толпой прорваться. Вас же сперва много было.

— Ага. Под сотню. Но при этом много покалеченных, да и изначально небоеспособных. Посмотри на нас: мы выжили, значит, мы самые выносливые. Но при этом в бою против восьми хайтов мы потеряли десять человек, плюс Обух повесился еще до их появления. И это при том, что вы нам тогда помогли. Трое наших мужиков дали себя прикончить полудохлому дистрофику: они могли бы его легко удушить как слепого котенка, но не стали даже пытаться сопротивляться… Им даже инстинкт самосохранения не помог — это уже ненормальное что-то. Ведь не мог же полностью атрофироваться инстинкт самосохранения? Вот и считай: девятнадцать наших плюс трое ваших, равно двадцать два, или двадцать один без Обуха, против восьми хайтов. Мы победили, потеряв при этом одиннадцать человек. И это притом, что мы были не с пустыми руками. А в поселке туземцев поначалу было больше сотни: при этом они все с оружием, а мы без. Какие у нас при таком раскладе шансы были? Да никаких.

— Больше сотни?! Ты же говорил про пятьдесят — точнее сорок девять.

— Это в конце уже так было. Ведь прошлой осенью ушло много — около тридцати, а по первому снегу еще пара десятков сгинула. До этого никогда никто из них не уходил. Лишь умирали они иногда, или при запусках гибли, но вскоре приходила замена: обычно это были старые, искалеченный хайты. У нас, я так понимаю, был глубокий тыл — к нам самых негодных отправляли.

— Не думаю, что это тыл: скорее, южная окраина. Но все равно интересно… Знаешь, Андрей, тебе надо обязательно попасть к нам, и все рассказать под запись.

— Да что тут интересного? Я и так тебе все уже рассказал. Ты бы лучше про вас что-нибудь добавила — это гораздо интереснее.

— Про нас ты и сам узнаешь… надеюсь. А вот про хайтов… Ты сказал, что осенью ушло тридцать, а к зиме еще два десятка. Назад они не вернулись?

— К зиме вообще-то ушло четыре десятка — но вернулось только два.