Пограничные характеры

Но собака быстро потеряла след в мокром снегу. Стасенко, нагоняя товарищей, перескочил забор; вчетвером они перебежали чей-то двор, перескочили второй забор и вскоре достигли леса. Здесь Володя присел на пенек переобуть стертую ногу, хотя где-то неподалеку раздавались выстрелы.

Весь день они колесили по лесу, не находя выхода к Двине. Уже в ранних сумерках подошли к опушке и увидали перед собою как на ладони… Витебск! Вновь нырнули за стволы, но теперь уже знали хотя бы направление. Им надо было проскользнуть между белым каменным домом, где помещался пост полиции, и деревенькой, отданной под постой власовцам. Избавление было совсем близко: они видели тот же перевоз с полосой чистой воды и знакомую лодку у противоположного берега. Спеша, спотыкаясь, держа наготове гранаты и пистолеты, стали спускаться под уклон.

Несколько полицаев, наблюдавших за ними сверху, почему-то не делали никаких попыток их задержать, даже не окликнули.

В снежных сумерках они отлично различали и рыбачью халупу, которую покинули семнадцать дней назад, и паренька-лодочника, занятого какой-то домашней работой.

— Эгей, эгей-гей! — заорали ему, размахивая сорванными шапками. — Греби сюда!

— А вы кто?

— Да партизаны!

И еще медленно, ах как медленно и долго переплывала лодчонка Двину, взяв сначала двоих, а потом приехала за оставшимися, потому что была мала. Но теперь их отход уже невидимо страховали партизанские пулеметы.

В деревне Курино первым, кого они встретили, был двоюродный Женин брат Николай Федорович Филимонов. Он шел в новом, только полученном полушубке и с ходу забрал Женю и Михаила Стасенко к себе в отряд. Наудюнас и Кононов отправились дальше, докладывать о выполненном задании.

Друзья расстались. Навсегда.

Любое событие, едва оно совершится, может быть пересказано по-разному.

Поднялась ли сразу стрельба и суматоха, или оба первоначальных выстрела прошли почти незамеченными — настолько незамеченными, что, увидев лежащего ничком Брандта, соседка побежала звать его жену, думая, что с ним случился обморок, а та поспешила с пузырьком валерьяновых капель, — все это нельзя было бы с достоверностью выяснить уже и на следующий день.

Бесспорным оставался голый факт: на улице Стеклова, почти что в центре Витебска, среди бела дня был предан смерти человек, глубоко оскорбивший город своим отступничеством. Ведь он-то был не пришлый, как Родько, никому из витебчан до того неведомый! И хотя бургомистра тоже ненавидели, но наравне с другими, не выделяя из общей саранчовой тучи, без того глубоко личного оттенка, с которым относились к предательству Брандта! Применимо к местным масштабам, Брандт расценивался горожанами почти как враг номер два: чуть ли не тотчас вслед за хромцом Геббельсом…

Для Витебска всегда было характерно некоторое смещение величин; сам город то выходил на аванпост важнейших событий времени, становясь чуть ли не решающей исторической точкой, то столь же неожиданно нырял в тень и долгое время влачил заглохшее существование. Однако его внутренняя жизнь все десять веков была полна скрытым драматизмом.

Так и в 1942 году под лягушечьей корой фашистских шинелей, покрывших живое тело города, сердце его продолжал приглушенно стучать, мускулы невидимо напрягались.

Едва переступив чужую границу, фашисты сразу пустили в ход басню всех конкистадоров — о своей непобедимости. Они упивались этой выдумкой, сделали ее главной нравственной опорой, щитом и фундаментом третьего рейха.

Но каждая акция партизан выбивала камень за камнем из этого фундамента. Только так и надо оценивать выстрел в Клёниках. Как пример, как первоначальный толчок лавины, который заражает своим движением и пробуждает волю к действию.

Когда спустя сутки мертвого Брандта перенесли в народный дом, на его бледном лице лежало еще пятно позднеосеннего дня; не отсвет, а тень этого дня. Тайная двусмысленность. Что-то липкое и злое, что приносили с собою люди, молча проходившие вблизи стола, на котором стоял гроб, вместо цветов обрамленный хмурой гирляндой еловых веток. Выражение лица у покойника не было ни изумленным, ни испуганным. Смерть оказалась быстрой — на ходу и на снегу. Но кожа не переняла свежей белизны последнего земного прикосновения. Серая тень поселилась на сомкнутых выпяченных вперед губах, на полумесяцах бровей, на щеках, созданных для грима — и так долго носивших на себе грим!

Любопытство, но ни капли сострадания в направленных на него взглядах. Любопытство, маскирующее тайную удовлетворенность. Затем смотрящий осторожно потупляет глаза и выбирается прочь подобру-поздорову…

Вдовы не было у гроба. Два дня назад, когда она стояла с ненужной уже валерьянкой на снегу посреди Клёников, большой карательный отряд начал прочесывать дома вдоль бульвара.