Погружение в отражение

Она комкала в руках носовой платок, отводила глаза от Алексея и вполуха слушала, как дородная женщина-профессор многословно рассказывает об особенностях монокулярного зрения. Она говорила и говорила, но заключение дала очень осторожное: да, у человека после энуклеации глазного яблока появляются некоторые ограничения, связанные с сужением полей и нарушением стереоскопического зрения, но подсудимый мог в значительной мере компенсировать эти недостатки. Во всяком случае, она не станет утверждать, что он не был способен нападать на людей и водить автомобиль. Права ему ни один здравомыслящий окулист не дал бы, но ездить на свой страх и риск – почему бы и нет?

Лариса вздохнула. По тому, как брезгливо профессорша взглядывала на Алексея, было ясно, что она просто не желает сказать хоть слово в его пользу. Ведь любому дураку, который хоть раз в жизни сидел за рулем, понятно, что Алексей доехал бы максимум до ближайшей канавы. Тут двух глаз не хватает, мечтаешь, чтобы на затылке третий вырос, а с одним вообще на водительском месте делать нечего. Он из-за этого даже на велосипед не садится, даже бегать перестал, потому что страшно снести какого-нибудь спортивного пенсионера, неосторожно приблизившегося со слепой стороны. Почему нельзя просто сказать, что человеку, потерявшему глаз, гораздо труднее, чем здоровому, делать множество вещей, а не мямлить – мог приспособиться?

Если ты такой эксперт-разэксперт, то осмотри человека и вынеси заключение конкретно по нему, а не пустозвонствуй три часа! Вчера тоже судебный медик порол какую-то чушь. Непонятно ему, сколько времени фляжка пролежала. Вот дебил, в детстве, что ли, не ходил в походы и не видел разбросанных по лесу бутылок никогда? Сразу же видно, которую граждане бросили вчера, а которую два месяца назад!

Стоп, фляжка! Лариса чуть не подпрыгнула на стуле и вонзила ногти в ладони.

Не дожидаясь перерыва, она встала и, пригибаясь и стараясь производить как можно меньше шума, помчалась домой. Только бы успеть!

* * *

Вера Ивановна чувствовала себя немного неловко, как всякий человек, который не понимает, что он делает и зачем.

Войдя в конвойное помещение, она замялась. Подзащитный ее сидел мрачный и насупленный.

Она села напротив.

– Сегодня все закончится? – глухо спросил Еремеев.

– Почему вы так решили?

– Ну раз пошли такие бесполезные свидетели, то смысл тянуть?

– Мы ждем еще справку из ГАИ, потом вашего комсорга…

– Он не придет.

– Но…

– Не придет. Что мне сказать в последнем слове?

– Что хотите. Это ваше право.

– Если я просто заявлю, что ни в чем не виноват, – это прозвучит жалко, верно?

– Нет. Алексей Ильич, ответьте мне вот на какой вопрос… – Вера Ивановна запнулась.

– Да, пожалуйста.

– Где документы?

– В смысле?

– Документы, которые могут оказаться полезны другому подсудимому, – шепнула Вера Ивановна, чувствуя себя полной дурой.

Еремеев сильно потер лоб ладонью:

– Ах, вон что! Все-таки не обошлось… Много погибло?

– Я ничего не знаю. Просто передаю вопрос судьи, не понимая его смысла.

Еремеев нахмурился:

– Документы у соседа моего. Он мужчина приветливый, так что приходите, забирайте, но если хотите действительно помочь человеку, то сделайте это максимально официально, не то сами не заметите, как бумаги исчезнут.

– Адрес соседа?

Еремеев фыркнул и взглянул на нее с жалостью:

– Тот же, что и у меня.

– А номер квартиры?

– Тот же, – терпеливо повторил он.

Вера Ивановна изумилась. Нигде в деле не было указано, что Еремеев живет в коммуналке.

– Когда меня забирали, Витька лежал в стационаре, – сказал Алексей Ильич, – вероятно, у следователей поэтому создалось впечатление, что я живу один.

– Нет, Алексей Ильич, это невероятно. Они обязаны были выяснить ваши жилищные условия и допросить соседа.

Еремеев засмеялся:

– Витя – отличный парень, но, к сожалению, даун, так что его допрашивать – это все равно что решетом воду носить. У него, бедняги, память, как у рыбы.

Вера Ивановна села поудобнее. Нет, приговор точно вынесут не сегодня.

Еремеев не был коренным ленинградцем, поэтому, устроившись на работу в НПО, сначала жил в общежитии, но вскоре получил комнату в малонаселенной коммуналке, каковую жилплощадь посчитал для себя, холостого мужчины, вполне достаточной. Комната оказалась большая, почти в самом центре города, а сосед – одинокий человек с синдромом Дауна, но достаточно компенсированный для того, чтобы жить самостоятельно. Витя даже трудился лифтером в ближайшей психбольнице, в которую периодически укладывался практически без отрыва от производства, чтобы, по выражению Еремеева, «подтянуть разболтавшиеся гаечки в мозгах».

Мужчины сосуществовали довольно мирно, оказывали друг другу разные мелкие услуги, поэтому накануне госпитализации Вити Еремеев попросил его спрятать в своем старинном буфете кое-какие важные бумаги, решив, что там они будут в большей безопасности.