Погружение в страдник

Он шагал за Райфом по сумрачному коридору и тщетно пытался справиться с плохим настроением, овладевшим им, пока он всего в часе лета отсюда почти сутки ждал обещанный грузовик. Кастовая надменность Десантников, в которую он раньше не верил, таилась в невнятных скрипах и шорохах, проступала сквозь наглухо закрытые двери, и Свирь поймал себя на том, что все вокруг воспринимается им как нечто карикатурно-типажное, укладывающееся в банальные клише.

Звук шагов, глухой как в подземелье, укатывался куда-то в скрытую глубину, враждебный коридор был безлюден и нем, и лишь мертвые табло безлико проплывали мимо, пока они шли по бесконечной дуге, утыканной двумя рядами высоких вогнутых дверей. Угроза и неприязнь, казалось, таились в воздухе этого коридора, угроза и неприязнь — и больше ничего. И только качалась перед глазами спина Райфа с алым капитанским кругом на куртке, и затылок мигал сигнальными огоньками двух симметричных лысинок.

Такие лысинки натирает шлем, если его носить очень долго. Их нет у Поисковиков, работающих во втором эшелоне. Райф был из Настоящих. Свирь понял это, еще здороваясь, когда увидел рубец от пеленг-браслета на запястье. Райф был Настоящим с головы до пят. Картинно широкоплечий, с волевым подбородком. Наверное, поэтому он шел впереди, не заговаривая и не оборачиваясь, несказанно зля этим Свиря, который собирался расспросить его о находке. Несмываемый загар Райфа делал его похожим на темные от времени панели этой станции. И молчал он так же, как эти панели, — угрюмо и мрачно.

«К черту! — думал Свирь. — Сейчас я увижу все сам. И как она выглядит, и где ее нашли. И ведь ничего не осталось — кроме аппаратуры. Ни записей, ни документации, ни даже вещей. И вот медяшка эта — девять миллиметров в диаметре — сохранилась. Закатилась в щель. Как могло случиться, что она закатилась в щель? Видимо, они здорово спешили…»

Он попытался представить себе, как все это было, как объятый непонятным ужасом экипаж в панике грузился на бортовые челноки, на полной скорости уходящие от корабля, обреченного теперь столетиями падать в пустоту, — но у него ничего не вышло, а вместо этого он, словно наяву, увидел изъеденную метеоритами стену борта, дрожащие пятна фонарей, пляшущие по мертвым стенам покинутых кают, и потрясенные лица Поисковиков, три дня спустя обнаруживших на найденном в дальнем космосе звездолете неизвестной конструкции земную монету пятисотлетней давности…

— Вот, — сказал Райф, глядя на уходящую дверь. — Дальше ты все знаешь.

— Знаю, — сказал Свирь, чувствуя раздражение. — Мне объясняли.

Он смотрел на русскую копейку времен Алексея Михайловича — и странный жутковатый холодок полз по загривку. Этот измазанный в подмосковной грязи, неровно обкусанный кусочек светло-желтой меди с непонятными стершимися крючками букв неожиданно смял основные временные линии, захлестнул мертвым узлом Свиря, впечатался в сердца сотен людей, обеспечивающих теперь его будущее погружение в семнадцатый век. Он смотрел на непривычные рубки чужого корабля, окрещенного «Целестой», на мигание индексации уцелевшей аппаратуры Летучих, на висящие в воздухе силовые поля кресел, в которых когда-то сидели побывавшие на Земле неведомые пришельцы, и думал о тех, кого ему предстоит теперь искать и кого он, может быть, встретит уже через полгода субъективного.

— Райф! — позвал он, забывшись, и вздрогнул.

В каюте висела мертвая тишина.

— Райф… — севшим голосом повторил Свирь и обернулся.

Райф спал, сидя на полу у дверей, нелепо вытянув вперед длинные ноги, и на измученном его лице была написана бесконечная усталость…

— Па-адъ-ем! — гаркнул Малыш в ухе, и Свирь, протирая глаза, пружинисто прыгнул на ноги, с ходу разминая мышцы, быстро просматривая комнаты, которые в это время прокручивал ему Малыш.

Князь и Наталья готовились к заутрене, и домашний поп Ферапонт уже возился в мрачной церковной комнатенке, подливая масло, поправляя зачем-то образа. Сейчас Наталья ждала отца. Она сидела в тереме, делая вид, что слушает двух девок, протяжно выстраивающих какую-то бесконечную песню. Наталья была возбуждена и все время поглядывала в окно. После сговора она не выходила даже за ворота, а тут ее собирались везти в Коломенское, к ее крестной — верховой боярыне Сицкой. Свирь пока еще недостаточно хорошо разбирался в этом. За ворота было нельзя, но к Сицкой, видимо, считалось, что можно.