Пой, Менестрель!

— Все мы были детьми в разноцветном вчера,
Мы, бывало, смеялись: «Игра есть игра»,
И одни говорили: «Игра есть вранье,
Пусть побудет моим королевство твое».
Да, одни отдавали, смущаясь едва,
За пригоршню монет золотые слова,
А другие мечтами куда-то рвались,
И бумажные стяги по ветру вились.

Горожане, начавшие расходиться, останавливались, замирали и — со всех ног бросались обратно.

— Кто это? Кто? Кто? — зашелестело по толпе и смолкло: боялись пропустить хоть слово.

— Эй, певец, быстрокрылы твои корабли!
Кто-то, с золотом в трюмах, сидит на мели,
Повторяя упрямо, мол, мель не беда,
За молчание золотом платят всегда.
Ты — певец, у тебя ни кола, ни двора,
Ни дороги чужой, ни чужого добра,
А признанье, забвенье — пустые дела,
Был бы звонок твой голос да лютня цела.

Слушали певца актеры Магистра, слушали актеры Овайля, слушала маленькая Плясунья. Невольно кивала головой в такт. Да, верно. Настало время спросить тех, кто говорит с душами людей: зачем вам даны и голос, и слух, и гибкость, и ловкость? Кому и чему служит ваше мастерство? Чего добились вы сегодняшним представлением? Сделали хоть одно сердце добрее? Хоть одно лицо приветливее?

— Кто-то может в досаде ругать времена,
Быть в плену у недоброго века.
Но тебе-то известно, что время — струна,
Чье звучанье творит человека.
И когда небо тучами заволокло
И отчаяньем сердце тревожно —
Поднимайся, певец, ибо время пришло,
Ибо дольше молчать невозможно.

Голос Менестреля набирал и набирал силу. Даже те из горожан, кто отвык искать смысл в словах песни и гармонию в мелодии, были захвачены чувством, с каким пел Менестрель. С каждой новой нотой, с каждой новой фразой напряжение возрастало.

— В книге давних историй неведомых лет
Я прочел и запомнил тоскливый сюжет,
Будто полчища жадных, ленивых ворон,
Заморочив властителя, заняли трон.
Был властитель неглуп, но в тщеславье нелеп,
А доверившись лжи, стал он попросту слеп.
Между тем непокорным в подвалах дворца
Вырывали глаза, а случалось, сердца.

Зрители золотого помоста, пренебрежительно пожимавшие плечами, постепенно умолкли, подались вперед, не спуская глаз с певца. Леди Амелия ерзала на скамье, не находя себе места, чувствуя, как рядом наливается темной злобой Магистр.

— О король, посмотри на суровую быль —
Не твои ли святыни растоптаны в пыль?
Погляди, что сметают с чужих алтарей, —
Не кровавые ль перья твоих голубей?
И поверь, что страшней, чем кинжал или яд,
Искалеченной сказки беспомощный взгляд.
Ты не сможешь найти, поклонившись золе,
Позабытой любви в разоренной земле.

По спине Артура побежал холодок, неожиданно сдавило сердце. Смутные образы замелькали в голове… Раскинувший крылья каралдорский ворон… «Пока не поздно». Откуда эта мысль? Что «не поздно»? Глаза в глаза внимал Артур певцу.

— Веруй в завтрашний день, но заметить изволь —
Ни наследников нет, ни наследства.
Так, прозрев, ужаснулся тот, книжный, король,
Не узнав своего королевства.
А слепому монарху на смену идет
Безголосый, не то безголовый…
Поднимайся, король, ибо время не ждет
Твоего королевского слова.

Минуту стояла еще над полем абсолютная тишина. Затем — гром рукоплесканий. На этот раз восторгом взорвался белый помост, на золотом хранили недоброе молчание.

Драйм услышал, как сидевший позади него лорд Бертрам заметил:

— Такая песня как сигнал военной трубы: «Тревога! Тревога!»