Пояс неверности. Роман втроем

Любимому даже не пытаюсь уже звонить, вообще — с того времени, как я заблевала Славку-водителя и попала сюда, неожиданно оказавшись в Барыниных любимицах, я почти перестала заморачиваться и греться по его поводу. Наверное, организм сам решил так распределить силы, чтобы я не подохла просто. Иначе не могу объяснить. Барыня, кстати, опять наезжала. В этот раз она будто бы вспомнила, что болящим нужны естественные витамины, привезла чертову тучу мандаринов, яблок, винограда, даже сливу и клубнику в дырчатых коробочках. Мне было жутко неловко, я что-то мямлила типа: «не надо мне ничего, я сыта и мандарины не перевариваю», она всполошилась и давай выпытывать про аллергию.

Типа, на что у меня аллергия еще, кроме цитрусовых. Ответила, что нет у меня никаких аллергий, просто ненавижу мандарины много лет. Она успокоилась и другим уже голосом спросила, откуда я родом, про родителей и прочее. Это несложный вопрос, я бодро порассказала про свой город, удачно вспомнила анекдот про «ракету Сызрань»: изобретена новая ракета стратегического назначения «Сызрань», при попадании в любой город превращает его в Сызрань. Она смеялась, потом сделалась серьезной и долго рассказывала, что мне надо беречь себя, отдыхать и все такое, я даже заслушалась. Называла деткой. Никто мне уже сорок тысяч лет ничего подобного не говорил.

Я и забыла, как это приятно.

На ней сегодня было не пальто, а короткая шуба из стриженой норки. Несколько раз звонил ее мобильник, удивительная для такой состоятельной дамы старомодная Нокиа. Барыня заметила, наверное, мое удивление и вполне мирно объяснила, что трубка — подарок ее лучшей подруги.

Подруги у меня всегда были, насчет лучших вот сомневаюсь. Звонила Ксюха, по уши в своем загипсованном Гансе, спрашивала взаймы какие-то тысячи рублей. Совсем офигела, я ей мягко напомнила, что это у нее бывший папочка живет на Рублево-Успенском шоссе, а у меня долг за квартиру и еще неизвестно сколько за лечение. Ксюха дико обиделась, назвала меня свиньей и захлюпала там, в телефоне. Сказала, что у Ганса кусок раздробленного бедра попал в артерию и добрался до легких, пришлось делать операцию и теперь нужны деньги, много денег. Так обратись к отцу, повторила я, это единственный реальный выход. Ксюха швырнула трубку, проорав напоследок, что я — говенная подруга. Ладно.

Наелась винограду, клубники, запила все классным зеленым чаем — тоже, разумеется, с Барыниного плеча. Прикольный чай, в маленьких круглых вязаночках, опускаешь такую вязаночку в кипяток — а она распускается настоящим цветком, красиво.

Ночью Вера разбудила меня, сильно плакала, трогала мое лицо мокрыми пальцами и спрашивала: что же я, убила его, убила, он кричал вроде бы, или мне послышалось? Мы вышли в коридор, чтобы не мешать соседкам по палате, и я тоже заплакала, мне было нечего сказать абсолютно, могла только повторять: ты не виновата, ты не виновата. Пожилая толстая медсестра наорала на нас и замахнулась тряпкой, чего вы здесь проказите, кричала сама криком из другого конца отделения.

Сегодня Вера уходила, собрала вещи тщательно, приговаривала: ничего не забыть, ее встречали, ждали внизу, а я провожала по лестнице, и уже была видна эта другая красивая девочка, но старше, ее сестра, приветливо махала рукой и улыбалась. Я тоже ей улыбнулась и сказала какую-то успокоительную чушь вроде: ну вот, сестра с тобой и все будет хорошо, Вера, правда.

Вера взяла меня на секунду за руку, крепко сжала и ответила: у меня нет ни одной сестры, три младших брата, это — жена того самого блондина, я просто не говорила, она мне все устроила.

Я вернулась в палату, легла под свою капельницу и сначала не думала ни о чем, а потом подумала: правильно пишут, что мужчины любят один тип женщин, раскосые глаза, черные волосы.

А потом я заплакала, дорогой мой молескинчик, плакала и плакала, даже ревела, не могла остановиться, было ужасно жалко Веру, ее мертвого ребеночка, только вчера живого. Как его вытащили с грузиком из медицинского зажима в виде ножниц, как он даже плакал какое-то время, а взрослая, умная, заботливая жена блондина все организовала. Это было неправильно, несправедливо, и я теперь даже не знаю, молескинчик. Ничего не знаю, что делать-то дальше. Поэтому плачу и плачу, даже реву, и уже все волосы мокрые и уши и все три пары серег, потому что, если лежать на спине, слезы стекают к ушам.

И вот я сморкалась в бумажную салфетку, и опять пришла Барыня, я не ожидала ее видеть каждый день, если честно. Она обнаружила, что я рыдаю, жутко испугалась. Честно, дорогой дневничок, просто вся побелела, потом покраснела и спросила, все ли в порядке с ребенком и со мной. Опять сказала мне: детка.