– Нет,
Выражение лица Джона показывало, что он действительно уже обдумывал этот вопрос и продолжает его обдумывать. А также то, что он
– Ты не станешь это делать.
– Слишком поздно. – Джон произнес это без какого-либо сожаления. Он был окончательно потерян для нее.
Барбара подняла глаза, и, хотя лицо Джона казалось ей размытым, она увидела, в каком направлении поплыли его мысли. Они были настолько ужасны, что она обмочила и себя, и спальный мешок. Он думал о… мире, которого она никогда не узнает, о времени (может, оно наступит уже через двенадцать часов?), которое никогда не будет ей доступно. Его мысли простирались за
Это невероятно, но он думал о чем-то столь обычном, как субботний день или, может, воскресенье, о том, что будет, когда ее уже не станет. А где будет она? На небесах, о которых ей рассказывали? В деревенской канаве, наполовину скрытая сорняками, холодная и окоченевшая? На дне реки? Или в земле?
У Барбары даже не было сил на истерику. Хоть Джон и не смотрел на нее, выражение его лица ошеломляло настолько, что не выпустить себе на ноги струю мочи было невозможно. Барбара даже перестала плакать. Это походило на шок. Ее охватил мертвецкий холод, тело била неконтролируемая дрожь, дыхание стало прерывистым. Ей казалось, что она разучилась моргать. Сухие глаза были широко открыты, взгляд расфокусирован. Она почти не чувствовала, что с ней происходит.
Джон почти машинально снова связал ее лодыжки вместе и примотал их к запястьям. Перевернул ее на бок, застегнул на ней спальный мешок до шеи, а затем затянул его бельевой веревкой, как бы заключив ее в кокон. Потом собрал свои вещи, внимательно осмотрелся, проверив, не допустил ли ошибок, заткнул ей кляпом рот и ушел. Она слышала, как он спускается по лестнице, а затем выходит из дома.
Барбара все поняла.
Она не сбежит. Не умрет. И бродяга, кем бы он ни был, ушел. Больше не было нужды сторожить ее.
Никто не придет.
У
тром появилась Дайана. Она поднялась по лестнице и опустилась рядом с Барбарой на колени.
Над недобрым миром забрезжил благосклонный рассвет. Ночной дождь смыл пыль, туман и тучи комаров. Небо в окне было чистым и безмятежным, как море, сине-зеленым, словно предвещало наступление холодов. Из-за краев рамы выглядывали фрагменты невероятно мягких, бело-серых облаков. Связанная, обнаженная, дрожащая даже в спальном мешке, Барбара видела и чувствовала прохладу рассвета и обещанной осени.
Утро – насколько ей позволяло видеть ее ограниченное поле зрения – расцвело и переросло в величественный белый день, как бывает на стыке времен года, когда уже не лето, но и еще и не зима. Этот день превратился для нее в нечто неописуемой красоты, в нечто непостижимое, ироничное, жестокое и в то же время прекрасное.
Она испытывала острое желание оказаться на улице, окунуться в этот день голой и свободной, опуститься на колени и прижаться лбом к земле. Ей очень хотелось вонзиться зубами в целебную грязь, ощутить во рту прохладный, влажный гравий и песок. Это была какая-то древняя, неведомая ей форма молитвы.
Неужели это мой последний день? Грязь,
А через некоторое время по лестнице поднялась Дайана. Она двигалась медленно, спокойно и бесшумно, несла какие-то невероятные вещи. В руках у нее был кувшин с водой, мочалка, щетинистая нейлоновая расческа и, если Барбара не ошиблась, одеколон.