Пойди поставь сторожа

Округ и город носили имя полковника Мейсона Мейкомба, редкостной своей самонадеянностью и безудержным своеволием вносившего смуту и разброд в души всех, кто ходил с ним на индейцев-маскоги. Театр его военных действий на севере был слегка холмист, на юге – ровен как стол. Полковник, убежденный, что индейцы не любят сражаться на равнине, в поисках противника шерстил северную оконечность этих краев. Генерал обнаружил, что покуда Мейкомб без толку рыщет по холмам, в каждом сосняке на юге полно притаившихся индейцев, и послал полковнику курьера – индейца из дружественного племени – с приказом следующего содержания: «Поворачивай к югу, так тебя и так». Но Мейкомб, пребывая в уверенности, что это хитрый трюк индейцев, заманивающих его в ловушку (причем во главе их стоит какой-то голубоглазый и рыжеволосый дьявол), дружественного маскоги взял в плен и пошел дальше на север, пока не завел все свое войско в безнадежные дебри, где оно и досидело в немалой растерянности до окончания боевых действий.

Когда минули годы и даже полковник Мейкомб убедился, что депеша все-таки не была подложной, он целеустремленно начал марш на юг, а по дороге повстречал двигавшихся вглубь страны колонистов, которые и сообщили ему, что война с индейцами вроде бы как кончается. Солдаты Мейкомба и колонистки прониклись друг к другу такими теплыми чувствами, что стали предками Джин-Луизы Финч, а полковник, чтобы его деяния уж точно не позабылись, поспешил туда, где потом возник Мобил. Да, история писаная не совпадает с истинной, но таковы факты, многие годы передаваемые из уст в уста и потому известные каждому жителю Мейкомба.

– …ваш багаж, мисс, – сказал проводник.

Джин-Луиза шла за ним из салон-вагона к своему купе. Достала из бумажника два доллара: один – на обычные чаевые, второй – за вызволение прошлой ночью. Разогнавшийся поезд, конечно, свихнувшейся летучей мышью пролетел станцию и остановился в 440 ярдах впереди. Появился кондуктор, ухмыльнулся – виноват, мол, чуть не прозевал. На его ухмылку Джин-Луиза отвечала своей и нетерпеливо подождала, когда проводник опустит желтую ступеньку. Он помог ей сойти и получил две бумажки.

Отец ее не встречал.

Она повела глазами вдоль путей и на маленьком перроне увидела долговязого человека. Вот он спрыгнул и побежал ей навстречу.

Стиснул медвежьей хваткой, потом немного отодвинул от себя, поцеловал в губы крепко, а вслед за тем – нежно.

– Не здесь, Хэнк, – шепнула она, очень довольная.

– Цыц, девчонка! – сказал он, не давая ей отстраниться. – Захочу – поцелую даже у дверей суда.

Того, кто обладал правом целовать ее даже у дверей суда, звали Генри Клинтон: друг детства, закадычный приятель брата и – если подобные поцелуи продолжатся – будущий муж. Люби кого хочешь, но замуж выходи за своего – эту заповедь она воспринимала инстинктивно. Генри Клинтон был свой, и сейчас сентенция не пугала Джин-Луизу чрезмерной суровостью.

Под руку они направились вдоль путей за ее чемоданом.

– Как там Аттикус? – спросила она.

– Сильно корежит сегодня. Руки… плечи…

– Даже за руль не сесть?

Генри слегка скрючил пальцы:

– Дальше свести не может. Когда с ним такое, мисс Александра шнурует ему башмаки и застегивает рубашку. Ему и не побриться даже самому.

Джин-Луиза покачала головой. Она прожила на свете достаточно, чтобы не сетовать на несправедливость судьбы, но слишком мало, чтобы безропотно смириться с деформирующим артритом у отца.

– Неужели с этим ничего нельзя сделать?

– Нельзя, сама же понимаешь, – сказал Генри. – Принимает по семьдесят гран аспирина в день – вот и все лечение.

Он поднял тяжелый чемодан, и они пошли к машине. Джин-Луиза думала, как бы она себя вела, если б изо дня в день что-то болело. Уж наверно, не так, как Аттикус: спросишь, как он себя чувствует, – ответит, но жалобы не услышишь; характер у него остался прежний, а потому хочешь узнать, как он себя чувствует, – спроси.

Генри и сам узнал случайно. Однажды в судебном архиве, где они искали какие-то купчие или закладные, Аттикус снял с полки тяжелый том документов, вдруг побелел и выронил его. «Что с вами?» – спросил Генри. «Ревматоидный артрит. Подними, будь добр», – ответил Аттикус. Генри спросил, давно ли; Аттикус сказал, что с полгода. А Джин-Луиза знает? Нет пока. Так надо бы ей сказать. «Если скажешь, она примчится и начнет кормить меня с ложечки. Тут одно лечение – не поддаваться». Тем дело и кончилось.

– Хочешь за руль? – спросил Генри.

– Еще чего, – ответила Джин-Луиза. Она недурно водила автомобиль, но терпеть не могла любые механические устройства сложнее английской булавки: от необходимости разложить шезлонг впадала в тяжелое бешенство, так и не научилась ездить на велосипеде или печатать на машинке, а рыбу ловила обычной удочкой. И любила гольф – за то, что там ничего не нужно, кроме клюшки, мячика и настроя.

С лютой завистью смотрела она, как легко Генри управляется с машиной, и думала, что техника рабски ему покорна. Потом спросила:

– Гидроусилитель? Коробка-автомат?

– И никак иначе.