Пойди туда – не знаю куда. Повесть о первой любви. Память так устроена… Эссе, воспоминания

На сторонний взгляд в этом чревоугодническом клубе, как в муниципальной бане, царили панибратство и амикошонство, пренебрегающее возрастом и чинами. На деле иерархия соблюдалась по умолчанию. Молодые кучковались отдельно. Загулявший классик мог, конечно, потрепать тебя по плечу или даже пригласить за свой столик. Но и ты, и окружающие понимали это, как генеральский жест. Пили на брудершафт, сминая разницу в годах, но часто это происходило под воздействием прилива объединяющей ненависти к сидящим за соседним столиком и в силу плетущейся интриги, в которой всегда есть доля интимности.

Здесь все были без жен и без семей, в автономном полете. Самостоятельно перекатывались в поле, носили звания; особость и каприз воспринимались благожелательно, завесу тайны чтили, новой любовнице, перстню, шарфу или машине отдавали должное. Все здесь были в командировке и одновременно дома.

В ходу были шутки над писательской братией, над высоким статусом писательства. Так доблестные, музыкальные, танцующие, рифмующие офицеры шутят над солдафонством, заведомо вычленяя себя и приятелей из этой пародии. Играли на водку по толстому справочнику «Союз советских писателей». Назначали жертву и загадывали: страница 418, правая колонка, третья строка снизу. Следовало назвать хотя бы одну книгу выпавшего по лотерее писателя. Выходил какой-нибудь Ингалиев Сигизмунд Абрекович или Петров Павел Созонтович. Под общий смех проигравший заказывал графин. В подтексте было: понапринимали черт знает кого! За столом при этом собрались, разумеется, как минимум, известные.

Ходила байка, что энное количество лет назад в ресторане подавали блюдо «мозги по-писательски», и официантка, с муками выволакивая из зала пьяного прозаика и дивясь его ординарной заблёванности, приговаривала: «А еще член союза писателей! В члене всё должно быть прекрасно!»

Справедливости ради надо сказать, что некоторые писатели, с именами которых читающая публика и ассоциировала обычно представление о литературе, в этом клубе почти не появлялись. Меттер, Володин, Абрамов. Даже Виктор Конецкий предпочитал другую компанию и другую площадку для застолья.

Вечер заволакивался в памяти ярко освещенным сигаретным туманом. С. нередко садился за рояль, экстазно исполняя свои и чужие песни, популярные, кстати, до сих пор. А, Б, В, Г и Д соблазняли официантку перспективой творческой ночи, она, крупно подплывая с очередным подносом, напевно признавалась: «Ой, мальчики! Я – в Африке!» Ко и Ку били друг другу морду на почве вербализованного антисемитизма одного и латентного другого. Т материл редактора, укравшего у него сегодня усердным сокращением триста рублей, и в поисках жалости льнул к тарелке. Ж подзывал за столик очередного знакомого и в десятый раз читал свое новое стихотворение. Каждому наливал.

День часто начинался в двенадцать дня завтраком в ресторане, а завершался у некоторых к ночи. Это была репетиция жизни богемного художника. Слава богу, что референту время от времени все же приходилось вспоминать об обязанностях.

Дни дружбы

Все, от начальника до клерка, строили мину государственной озабоченности непринужденно, то есть, едва ли не с подмигиванием.

Анатолий Николаевич Чепуров, тонкий и размашистый поэт с голоса Прокофьева, человек незлобивый и по-чиновничьи сметливый, в своем кабинете заказывал очередной доклад или выступление: «Дружба народов, понимаешь, у нас с узбеками. Из древности покопай что-нибудь про вино дружбы». «СайидоНасафи, – например, говорил я. – XVII век. „Скорей, виночерпий, вина! Чтоб оставила душу тревога“. Годится?» «Во-во, – отвечал он довольный. – Кафедра, понимаешь, по тебе плачет. Это, значит, когда нас потчевать начнут. Совать из уважения глаз вареного барана». «Так это, кажется, у казахов». «А черт их знает! Мне однажды в рот засунули – чуть не стошнило. Но надо же улыбаться. Так и улыбался с раздутой щекой, пока не отпросился в туалет и не выплюнул в степи». «Гостеприимство – выше мужества». «Что? Это точно». «Узбекская поговорка». «Прекрасно! Вставь! И кого-нибудь из современных. Обязательно». «Может быть, Максуд Шейхзаде?» «Такого не знаю». «Он умер». А.Н. надувает губы, протирает очки с выпуклыми, как его щеки, линзами и пыхтит: «Что же ты мне мертвецов, перец, подсовываешь? Шутки шутишь? Я его, понимаешь, приветствую, а его, понимаешь, нет. Решат, что я не в теме. Так нельзя. Вся дружба насмарку. Тут нужно личное уважение. Глаза в глаза. Желательно, конечно, чтоб секретарь». «О человеке надо говорить / Пока он слышит». Я цитирую хитовые строки Чепурова, которыми тот обычно заканчивает выступления. Он смеется, довольный: «Ну! Помнишь? Молодец!» «Тогда Шавкат Рахмон». «Во! С этим мы как-то в Москве выпивали. Тогда, правда, он был Рахман. И он у них, по-моему, какой-то секретарь. Давай его! Цитатку».

Я, понятное дело, подготовился. Читаю:

Энгбахтиёрлахзалардахам
Унингсокинисёнисинманс…