Пойди туда — не знаю куда

— Ну, в общем, срываю тряпицу, а глаза у моей Троеручицы как угли горят! Так и палят меня, пропащего, насквозь прожигают… А ведь и это меня, Мочалкина, не проняло. Тряпицу затоптал, бутылку джина из горла выжрал. Опять отключился. Да так, что утром и не вспомнил. А ведь это знак был: предупреждала меня чудотворная икона — опомнись, Майкл Мочалкин, с огнем играешь…

Ну а через день началось. Дачка у меня была в Левашово, так вот полыхнула она вдруг среди белого дня. Я в это время в Москве был, клиента на Троеручицу подыскивал. А Ритка, жена моя, как услышала про пожар, так будто обезумела. На даче теща с дочкой жила… Погибла моя Ритка на Средне-Выборгском шоссе. За Третьим Парголово на обгоне лоб в лоб с армейским «Уралом» столкнулась… Месяца после похорон не прошло — полыхнула и моя четырехкомнатная на Кирочной. Опять в лоскуты пьян был, мало что помню. Вроде как выскочил на лестницу в чем мать родила, а оттуда, из горящей моей квартирки, — голос: «Во имя Отца и Сына и Святаго…» Кинулся обратно, в огонь, вон все руки пожог, но, слава Богу, успел ее, Матушку, вынести… Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешного!..

А еще через недельку у казино «Конти» (я в тот день сам не свой был — в пух проигрался), так вот, подходит ко мне у автостоянки тот самый ублюдок, у которого я икону купил. «А баксы-то ваши, дяденька, нехорошие какие-то, елы, дымом почему-то пахнут… — Сует мне их под нос. — Чуете?» — «Ничего, — отвечаю, — не чую, насморк у меня». — «Ах, насморк, мать-перемать, а меня, — говорит, — не припоминаете?» — «Нет, — говорю, — не припоминаю. Упал на пожаре, затылком ударился. Вообще ничего не помню». — «А вы, — скалит беззубый свой рот, — присмотритесь ко мне повнимательней. Ну-ка, пошире, пошире глазки!..» И как пшикнет, гаденыш, из баллончика какой-то пакостью!..

Майкл Мочалкин снял очки, и Василиса от неожиданности чуть не выпустила руль из рук — такими страшными были два сочащихся сукровицей багровых вздутия.

— По грехам и возмездие, — прошептал раб Божий Майкл. — Короче, кончился процветающий коммерсант господин Мочалкин… Переехал я, Любовь Ивановна, в тещину коммуналку на Лермонтовском. Однажды вечером сижу на кушеточке, слушаю, как лаются на кухне соседи, и вдруг дверь моя — крючок я забыл накинуть, — фанерная моя дверь скрипнула, волосенки мои шевельнулись. «Ну вот, — думаю, — вот и здесь меня достали…» Сунул руку под подушку — там у меня «вальтер» лежал, — а она мне и говорит…

— Она? — вздрогнула Василиса.

— Она, вошедшая. «Сиди смирно, Мочалкин. Сиди и слушай. Спасение души твоей в Заволоцкой Пустыни. Вернешь Матерь Божию Троеручицу в тамошнюю церковь во имя Покрова Богородицы, отступят от тебя, грешного, несчастья. Иди в Заволоцкое — это единственное место на этом свете, где ждут тебя и встретят с неподдельной радостию…» — «Пойду. Завтра же и пойду!» — сказал я. А она подошла ко мне, руку на голову положила — аж загудело у меня все в черепке, такая от руки этой энергетика! — положила мне руку на темечко и говорит: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…»

— Господи, а из себя она какая?.. Ах, ну да, вы же… — заволновалась Любовь Ивановна. — Ну хоть голос у нее какой?

— Голос?.. Голос как голос — женский, чуть глуховатый такой, теплый…

— Глуховатый, теплый! — прошептала Василиса, сердце которой готово было выпорхнуть из грудной клетки. — Боже мой, Боже…

— Вы о чем это?

— Ах, это я так, о своем. Продолжайте, ради Христа, я слушаю…

— Так, собственно, и все. Голова у меня болела. Очнулся — ни боли, ни гостьи моей. Только запах в комнате и остался. И знаете какой?

— Знаю, — вышепнула Василиса непослушными губами. — Духами от нее пахло. Духи такие раньше были — «Серебристый ландыш»…

— Верно, ландышем от нее пахло, — подтвердил несколько удивленный ее догадливостью Майкл.

Некоторое время они ехали молча, а когда с относительно приличной дороги на Папоротно свернули вправо, на Монастырщину и Заволоцкое, стало и вовсе не до разговоров.

Бедная, с лысыми задними шинами, Василисина лохматка! Ухабы и колдобины провинциального проселка были ей явно не по нутру. Мотор, надсадно взрыкивая, троил и чихал. «Жигуленок» бестолково отстреливался от неких неведомых преследователей наскоро примотанной проволокой выхлопной трубой.

А тут еще и погода испортилась. Сначала заморосил, а потом и всерьез сыпанул дождь. Глинистая грунтовка сразу же стала сущим кошмаром. Въехали в лес, и уж тут начались истинно русские, девственные, еще времен польского нашествия и шведской оккупации, грязи, те самые гиблые топи, в которых, согласно местным преданиям, сгинули поочередно все попытавшиеся взять монастырь захватчики, кроме, разумеется, большевиков.

Семь километров через Черный борок ехали часа четыре. Один раз завязли так, что пришлось рубить лапник. Уже позднее на удивленное восклицание местного почтаря Митроши: «Господи, да как же вы проехали-то?» — Василиса на полном серьезе ответила: «С Божьей помощью».