Поиграй со мной

Стряхнув сон, подумала-ощутила: хорошо, как после бани! И вправду: легко. Как будто ничего того – утреннего – не было. Все же избегая резких движений, прошла в ванную, вдохнув по пути что-то божественное, плывшее из кухни – по воскресеньям баба Вера баловала семью чем-нибудь из сталинской кулинарной книги.

– Мама, скоро? – заглянув в кухню, кивнула Виктория Семеновна на плиту.

– Иди, иди… погуляй… – отмахнулась мать, улыбаясь чему-то… вероятно, воскрешению дочери…

Волосок снаружи исчез. Оба внутри – на месте. Кассета и бумага не тронуты.

Ее монолог в его исполнении, сменяющийся повествованием о том, что сейчас и происходит: героиня вот так же приходит в пустую с уходом мужа квартиру, включает магнитофон, садится в кресло перед телевизором, слушает. Думает.

– …Смерть не связана с насыщением жизнью. Последний вздох не означает, что следующему некуда войти, что пространство заполнено. Долгая жизнь, короткая – столовой ложкой зачерпнут больше, чем чайной. Вопрос: зачем? Что черпают?.. Подобные мысли рано или поздно приводили к одному и тому же – к этому… вокруг непоправимого, окончательного… Всегда всего боимся. Обычное состояние – паника… Больше всего боимся быть в тягость, мучиться в старости, мучить других… А вышло хорошо. До последнего дня на ногах, в сознании. И конец – в одну минуту… Вышло хорошо. В этом весь ужас. В двух этих словах, в их правде. В том, что именно так все это называется, это, последнее. «Хорошо» – именно это ужасно. Удавшееся. Удачный порядок вещей… Задыхаешься…

Слушавшая сама себя Валерия Францевна потеряла телевизор из виду (Виктория Семеновна почувствовала себя Валерией Францевной…), вдруг показалось: не она принимает в себя этот голос и изображение, лившиеся с экрана параллельно ее мыслям, а изображение с голосом все глубже проникают куда-то, чем оказывается она. На что-то очень похоже… Ну, да, конечно: так он описывал это свое – когда, поднося ручку к бумаге (тогда еще ручку), чувствовал, что с той стороны (бумага-призрак) напрямую, минуя его голову, приближается к листу, чтобы улечься в слова, требующее воплощения. Не задуманное, а другое, чего в реальности бесконечно больше, чем в любой голове, что в сознании существует лишь отражением в речной сумрачной толще неоглядного, с этим его облаком, летнего неба, пропеченного солнцем. От этого – чувство сознательной жизни, стоящей вокруг и над, истинной, огромной… и ощущение своего собственного сознания как какого-то дуракаваляния рядом с этим – окружившим со всех сторон, пронизанным тою доступностью, от какой мозги отворачиваются, как от источника своего разоблачения…

Валерия Францевна тряхнула головой, отгоняя воспоминания, и, подняв глаза к экрану, обратилась в слух…

Переведя дух, как перелистнув страницу, говоривший продолжил:

– Как писателя Роман Васильевич всерьез себя не воспринимал. Но и со счетов не сбрасывал. Бывали минуты – накатывало страниц по десять-двенадцать, приступом, неотрывно, головы не поднять. На свет являлось то что нужно: кружево… завораживающее… волшебство… Когда же все прекращалось так же, как и началось, внезапно, это даже успокаивало: жизнь опять становилась тем, чем и была. Должна была быть. Оно, именно то, что через Романа Васильевича стремилось стать текстом, не сливаясь с обычной жизнью, мало-помалу начинало походить на что-то вроде… В общем, то было – то, а это – это.

То, что порой доставалось с барского стола самому Роману Васильевичу, что подобные минуты (часы) могли оставить не на бумаге, а в сознании – понимание. Никакой горячки! Холодный, доставлявший особенное удовольствие, отстраненный взгляд на вещи. Именно так, как само собой, словно посреди рассеивающегося тумана, в последние дни стало видно, что движет людьми. Оказалось, человек везде и во все времена действует двояко: напрямую развивая свои природные способности и – обходом с тыла пытаясь компенсировать несправедливость неба, более щедро одарившего соседа. Несправедливость? Несомненно. Талант и зависть – не белое и черное, скорее – явное и тайное, очевидность и интим. Чем стала бы жизнь, займись талант своим основательным обустройством или же начни посредственность витать в эмпиреях? Слава богу, что нет ни таланта, ни посредственности в химически чистом виде, а талант делать деньги в планетарных масштабах несравним с силой ветра, занимающегося тем же финансовым вопросом.

Если прохладный взгляд на вещи не уходил, затягивался, то рано или поздно вызывал к жизни это чувство: «Заточён»… Кто-то другой, попавшийся в его, Романа Васильевича, тело, открывал глаза, поднимал голову, оживал, не оставляя камня на камне от опыта зрения, слуха, вкуса, касаний, игнорируя всё, годами скапливавшееся в голове. Становилась ясна изначальность ошибки – с первого вздоха, с первого взгляда большой мир поменялся местами с маленьким. Голова не сварила, что больше, что меньше. Светом стал прах.

Что, никакой надежды?..

Напрямую «заточённый» не отвечал. В воздухе, наподобие запаха, стояло лишь: вернуться. Открутить.