Поймай меня, если сможешь

От них восхитительно благоухало дорогими духами, и один из жандармов с широкой улыбкой встал и галантно усадил их на противоположную скамью. А они сразу же попытались вовлечь офицеров в разговор, любопытствуя, кто я такой и какие злодеяния совершил. Очевидно, опутанный цепями с головы до ног, я представлялся им знаменитым, ужасным убийцей, как минимум, не уступающим Джеку-потрошителю. Они казались скорее заинтересованными, чем напуганными, и оживлённо обсуждали мою противную вонь.

— От него разит, будто его держали в канализации, — заметила одна, а остальные со смехом согласились.

Я не хотел, чтобы они узнали, что я американец, в их присутствии чувствуя себя совсем униженным и опозоренным. Наконец, жандармы дали девушкам понять, что не говорят и не понимают по-английски, и когда поезд отошёл от станции, вся троица начала бойко щебетать между собой.

Я не знал, куда мы едем. В тот момент я даже не ориентировался в пространстве и понимал, что снова выпытывать место назначения у жандармов бесполезно. Жалко съежившись между полицейскими, больной и упавший духом, я лишь изредка смотрел на пролетавшие мимо пейзажи или украдкой разглядывал девушек. Из их реплик я заключил, что они школьные учительницы из Филадельфии, а в Европу приехали в отпуск. Повидали Испанию, Португалию и Пиренеи, а теперь едут в какое-то другое восхитительное место. «Неужели мы едем в Париж?» — гадал я.

Пролетал километр за километром, и, несмотря на дурноту, я почувствовал приступ голода. Девушки вытащили из своих сумок сыр и хлеб, паштет и вино и приступили к еде, поделившись с жандармами. Одна попыталась скормить мне крохотный сэндвич (руки у меня были скованы так, что я не смог бы поесть, даже если бы позволили), но жандарм осторожно взял её за запястье, твёрдо заявив:

— Нет!

В какой-то момент, через несколько часов после отъезда из Перпиньяна, наши спутницы, убеждённые, что ни я, ни жандармы не понимаем по-английски, принялись обсуждать свои любовные похождения в отпуске, причём с такими интимными подробностями, что я онемел. Сравнивали физические атрибуты, доблесть и производительность своих разнообразных любовников в столь живописных выражениях, что смутили меня. Ни разу не слышал, чтобы женщины пускались в такие кулуарные беседы в комплекте со словами из трёх букв и непристойными комментариями. И я пришёл к выводу, что ещё многого не знаю о женщинах, одновременно прикидывая, какое бы я занял место, состязаясь в их сексуальных Олимпийских играх. И мысленно отметил, что стоит принять участие в соревнованиях, если нам ещё суждено встретиться.

Путь наш окончился в Париже. Жандармы вздёрнули меня на ноги, распростились с дамами и потащили меня из поезда. Но лишь после того, как я тоже попрощался.

Когда меня уже выталкивали в дверь купе, я оглянулся через плечо и похотливо ухмыльнулся троице молодых учительниц.

— Передайте всем в Филли привет от меня, — произнес я с безупречным выговором жителя Бронкса.

Выражения их лиц слегка подпитали мое усохшее эго.

Меня отвезли в тюрьму парижской pr'efecture de police, препоручив заботам pr'efet de police — лысого толстяка с жирно лоснившимися брылями и холодным, беспощадным взглядом. Тем не менее, при виде меня в его взгляде вспыхнуло изумление и отвращение, и он принялся поспешно исправлять мой облик. Полицейский отвел меня в душ, а когда я отскоблил вековые наслоения грязи, вызванный тюремный парикмахер сбрил мою бороду и остриг мою гриву. Затем меня проводили в камеру — на самом деле, тесную и обставленную весьма скудно, но, по сравнению с предыдущими апартаментами, казавшуюся просто роскошной.

В ней стояла узкая железная койка с продавленным матрасом и грубыми, но чистыми простынями, имелся крохотный умывальник и самый настоящий туалет. Был в ней и свет, выключавшийся снаружи.

— Читать можно только до девяти. Потом свет выключают, — сообщил тюремщик.

Читать мне было нечего.

— Послушайте, я болен, — сказал я. — Пожалуйста, можно мне показаться доктору?

— Я спрошу.

Час спустя он вернулся и принес поднос с миской водянистой похлебки, караваем хлеба и кружкой кофе.

— Доктора не будет. Искренне сожалею, — сказал он. Думаю, он действительно был искренен.

В похлёбке обнаружилось даже мясо, ставшее для меня истинным пиршеством. Правду говоря, даже эта скудная еда оказалась слишком тяжелой для моего желудка, отвыкшего от обильной пищи. Не прошло и часа, как меня стошнило всем, что я съел.

Я всё ещё и понятия не имел, что же меня ждёт. То ли привезли в Париж на повторный суд, то ли я должен отбывать остаток срока здесь, то ли меня передадут властям другой страны. А все мои вопросы наталкивались на стену молчания.

Однако остаться в Париже мне было не суждено. Наутро, после завтрака, состоявшего из кофе, хлеба и сыра, которые мне удалось удержать в себе, меня вывели из камеры, снова сковав, как дикого зверя. Пара жандармов усадили меня в фургон с окнами, приковали мои ноги цепью к болту в полу и повезли по дороге, которую я очень скоро узнал: меня везли в аэропорт Орли.