Поймай падающую звезду

Я смотрю на нее влюбленными глазами. Нет на свете авто лучше древнего фольксика! Расцеловать его готов!

Аца подъезжает и, опустив стекло, спрашивает:

— Ты живой? Все в порядке?

— Все в порядке, — киваю я.

— Подожди, я развернусь.

Разворачивает машину на дороге, его спутник выходит, чтобы пропустить меня на заднее сиденье, и смотрит на нас убийственным взглядом. Если ему так хотелось прогуляться, то я предоставил ему возможность гулять до потери сознания.

— Мы три раза сюда приезжали, — говорит Аца. — Сигналили, звали. Ты что, ничего не слышал?

Устраиваясь на заднем сиденье, я отрицательно мотаю головой.

— Если бы ты не появился через полчаса, мы бы с Милое, — впервые слышу имя его приятеля, — отправились в полицию и вызвали пожарников.

Зачем же пожарников, устало думаю я. Приглашаю Тузика сесть рядом со мной. Он моментально вытягивается на сиденье и кладет голову мне на колени. Милое садится и закрывает дверцу. Оборачивается и как-то странно смотрит на меня.

— Морда у тебя красивая, — впервые за весь день произносит он. — Красная, как пион.

Я киваю. Потому меня и не приняли предыдущие автомобилисты. Испугались, что окочурюсь у них в машине.

Аца между тем досматривает мою корзину.

— Ну и набрал же ты грибков, — говорит, выбрасывая их поочередно в окно. — Один другого лучше!

У меня перехватывает дыхание, но все же отвечаю:

— Все во славу Кодекса честного грибника.

Он включает скорость, и мы трогаемся. Пока он о чем-то переговаривается с Милое, мы с Тузиком дремлем. Он похрапывает на моих коленях, я в такт тряске киваю головой в сторону переднего сиденья. Вздрагиваю, поправляю сползшие на кончик носа очки и выпрямляюсь, чтобы тут же опять задремать и клюнуть носом переднее сиденье.

Домой едем, думаю сквозь сон. Едем домой.

Светлана Велмар-Янкович

Улица Филипа Вишнича^[1]

В самом начале улицы Вишнича есть песчаный незастроенный пустырь. Это все, что осталось от огромного пространства, простиравшегося над крутыми берегами дунайского русла: его границы еще можно определить по старым фотографиям, сделанным во второй половине девятнадцатого века, особенно на тех, которые снимали с крыши дома капитана Мишина. В этой полоске, что с годами становится все уже, поскольку она отступает перед тенями новых высоких зданий, день, словно усыпанный космическим пеплом, как бы теряет свое сияние. В центре этой полоски, похоже, находится надгробие шейха Мустафы, возведенное в 1783 году, вокруг него разбросаны потрепанные останки прошлого. Если спуститься ниже, к концу Симиной улицы, в направлении бывшей Высшей школы, границы былого пустыря как бы стираются, а над ней открывается бесконечная ширь.

Приходя сюда, Вишнич направляется прямо к надгробию: прислонившись к кладке и замерев, он ощущает опустевший свет, который воспринимает как тишину исчезновения. В этой необходимой ему тишине он чувствует себя свободным, насколько может быть таковым в своей темноте. Она и теперь повсюду вокруг него, ибо Вишнич не может иначе: он научился видеть во мраке, а не при свете.