Поймай падающую звезду

Опять начался дождик, как раз в момент, когда она вошла в кафешку, решив переждать его здесь, чтобы не портить туфли. Села за столик прямо напротив видеопроката. Там горел свет. Фраер наверняка еще не ушел, иногда он обслуживал страдающих бессонницей любителей кино до поздней ночи. Она вглядывалась сквозь струйки текущей по влажному стеклу воды. Шизануться можно, подавляя в себе боль. Существует такая вещь, как обледенение. Вода превращается в лед при температуре в ноль градусов, но иногда случается так, что в холода воздух перестает шевелиться, и вода забывает заледенеть. Температура может опуститься на пять градусов ниже нуля, и только тогда возникает лед.

Тип закрыл свой видеопрокат и проверил замок. Выйдя, он обнаружил, что она сидит одна. Вошел в кафе и направился к ее столику. Он стоял над ней, когда она вынимала из сумки фотографию.

— Пацанка какая-то, — сказал он, подтянув к себе стул и показывая на девочку с плюшевым тигренком. А потом беззаботно, даже как-то небрежно ухватил ее за подбородок, чтобы поцеловать. Она, припоминая обеспокоенность взгляда бывшего насильника в тигровых плавках, растопыренной пятерней отстранила его губы.

— Стоять! — произнесла она разнеженно, обращаясь к нему, как к укрощенному жеребцу, в то время как носок красной туфли искал под столом его черный ботинок.

Горяна Чирянич

Нуньес де Бальбоа

Это уже точно приобрело характер мании, но я давно не могу заснуть без книги. Даже если смертельно устаю. Может быть, потому что не хочу думать, потому что ночью мысли приходят черные.

Усталость была так сильна, что свалила бы с ног и бегуна: путешествие подразумевало три самолета и поезд — всё в один день. А тут, в пункте назначения, в собственной квартире, которая превратилась в летнее убежище, читать совсем нечего. Стараюсь не перегружать багаж и не тащить из Белграда книги.

Из-за постоянных переездов наша испанская библиотека развалилась, я сама в этом виновата; остатки книг в картонных коробках стоят не распакованными уже лет десять.

Прибыли мы на место в сумерки, которые здесь, на юго-западной оконечности Европы, наступают после десяти, подкрепились в ближайшей корчме, и моя дочь — единственное, что осталось от семьи — сразу заснула.

Кручусь по дому, оцениваю чистоту: не так уж и много пыли за десять месяцев! Но я знаю, что пыль всего лишь повод для того, чтобы покрутиться рядом с зеркалами — лицо спокойное. Каждый приезд в Пуэрто, особенно в первые несколько часов или даже дней, вызывает особое душевное состояние — атаки прошлого, невозможность защититься от них, отступление перед призраками. Многолетний опыт не помог мне избавиться от этого.

Спасенные вещи и тряпки из стенных шкафов — следы семьи, воспоминания о которой храню только я, иностранка, — обвиняют меня в небрежности. Я посвятила им целый роман, но в реальной жизни этого недостаточно — эстетическое искупление становится эффективным только после смерти.

Сижу в своей спальне, уставившись на упакованные книги. По той ли только причине они томятся в коробках, что вечно не хватает денег сделать вдоль одной из стен полки? Или есть еще какая-то? В эти ранние часы я не в состоянии бороться с внутренними голосами, которые, признаюсь, возникают во мне. Встреча с ними, со всеми этими книгами, даже если бы я ограничивалась стиранием с каждой из них пыли, заставила бы невольно обратить внимание на название, и это вызвало бы мощные воспоминания, сравнимые с разглядыванием фотографий того времени, которое я по привычке называю счастливым. А я давно перестала рассматривать фотографии! Сколько раз пыталась подступиться к ним, но не сумела почувствовать ничего, кроме еще большей боли. Кто-то уже сказал, что воспоминание — всего лишь память о первом воспоминании. Инстинктивно, как любая Божья тварь, уклоняешься от боли, хотя прекрасно понимаешь, что со временем она только усиливается, и столкновение с ней, лицом к лицу, все время откладываешь, при этом сознательно подвергая себя риску. Не только дремлющая боль, но и боязнь погружения в нее постоянно нарастает. Неужели ты ждешь, когда книги рассыплются в прах?

Скоро вскрытие этих четырнадцати коробок станет для меня, если уже не стало, вскрытием гроба, извлеченного из могилы, а ведь мертвых беспокоить нельзя, говорил мне Хосе Антонио, словно предугадывая будущее. Я знаю, так оно и будет. Хватит того, что я вижу, как десятка три книг, выпавших из развалившейся коробки, валяются на комоде: желтеют и сохнут, умирая. Смотрю на них, как на распотрошенную дичь, но ведь это не мой трофей, не я их выбирала и покупала: «Всемирная история» в десяти томах, популярное сочинение начала того века; устаревшее издание «Словаря Испанской Королевской академии»; «Римские императоры» Гибсона; Конрад; Пио Бароха; «Тысяча и одна ночь» в двух томах; несколько номеров поэтического журнала «Литораль» из шестидесятых… Кое-что мне знакомо по другим переводам или в других изданиях, но эти книги больше того, что в них написано, и совсем в малой мере — свидетельство разложения материи.