Поймать тишину

Но неймётся в столицах народцу: демократией решился вздохнуть. Больно уж заманчиво стало каждому начальство на три весёлых буквы посылать безнаказанно. Жвачки с джинсами глаза застили. Докатились и до Краюхи чудные всем понятия: перестройка, гласность, демократия. В 1992-м как не стало Советского Союза, так и хлебнули колхозники сполна новых веяний. Были гражданами великой Страны Советов, хоть с каким ни на есть капитальцем, для детишек припасённым да на чёрный день, а в одну ночь стали россиянами – обворованными и нищими, словно голь перекатная.

Зашугались краюхинцы, занервничали. Рассыпался у них на глазах социализм, как горох по дороге. Налетели на тот горох люди новые, совестью не обременённые. Как ни включишь телевизор, а там всё обещают жизнь красивую и достойную. «Хочь бы за окно выглядывали», – шутили всерьёз колхозники. А «за окном» страсть творилась. В магазинах пусто – шаром покати. О зарплате вообще забывать стали крестьяне. Дадут им в конце года по тонне зерна – отвяжись, моя черешня. Бабки у пустого магазина, собираючись, завздыхались: «Это ж нужно такому сотвориться! Как раньше мы за трудодни вкалывали, так и теперь дети наши. Эх, всё оборотилось! Всё назад!»

Но Россия, вновь испечённая, ни на чьи стоны не реагировала. Летела, матушка, как всегда, великой стать задумалась. Что ей до того, что дети в кровь обдираются, лезут сквозь чащобу времени из неплохой жизни да в жизнь лучшую?

Со всеми вместе Суконниковы горе мыкали. Научились сами хлеб печь. Табак выращивали, чтобы было чем цигарку набить Петру Тимофеичу. И это в конце-то двадцатого века!

Словно мартовский снег под яркими лучами солнца растаял в доброй семье достаток. Всё так же Петя в «Кировце» на колхозных полях загибался, но только домой за это ничего не приносил. Бывало, стащит ведро солярки, продаст спекулянтам (читай по-новому: предпринимателям), так Елизавета хоть те же сандалеты детям на базаре купит. А разве им одни сандалеты нужны?! Растут они: учить их нужно да и лечить тоже. То у одного зуб раскрошится, то у другой глаза прослабнут – очки подбирать надо. А теперь куда ни сунься – везде по носу щёлкнут: давай деньги, собачий сын, неси червонцы да знай, что нет тебя без них на белом свете. Даром в Конституции новой записано, что учиться и лечиться имеют граждане право бесплатное. Кто же придумал столь наглую и циничную ложь?! Да не будет тех самых червончиков, загнёшься ты, словно плешивая лисица в степи, – никто и пальцем не пошевельнёт. Во счастье! Во будущее!

Терпел Петька вместе со всеми, покряхтывал. И так взглянет он из-под тучных бровей на новую жизнь, и эдак посмотрит. Нет, не крестьянское оно счастье. Оседлали господа шею покорную, дерут в три шкуры. Всем дай: и за газ, и за свет, и за водицу из Петькиной земли добытую, а где взять, чтобы давать, – никто не подскажет, не надоумит.

Колхоз к тому времени, как змея под копытом коня, извивался. То название сменит, чтоб от долгов избавиться; то в сельхозкооператив оборотится – всё одно, нет дела! Да и где ему, делу, быть, если за литр солярки нужно отдать десять килограммов пшеницы? Так узнали крестьяне словцо новое: диспаритет. И хлестало их этим диспаритетом всё по щекам да по головам, а потом, на закате века, как шибануло в печёнки, так и рассыпался колхоз, прекратил существование.

Всё терпел Петро, закусив до синевы губы, словно тягловая лошадь удила железные. Да и куда теперь? С вилами не выйдешь! Не на кого. Прилабунились люди, что похитрее да побессовестнее оказались, к новой власти. Всё отняли у таких, как Петька. Кричат нынче, что краше демократии нет девки на свете. А у Суконникова нутро свело от той красоты неписаной. Не привык он галопом носиться. Привык честно отработать и зарплату за это получить достойную, чтоб хватало её не на раз в магазин зайти, а в аккурат на месяц семье кормиться, одеваться. И без такого расклада всё больше глянется Петру Суконникову девка красная бабой-ягой безобразной.

Делать нечего. Потихоньку-помаленьку пришла в голову невесёлая мыслишка о том, что вспять потекла речушка истории, что кануло равенство и братство в беспросветную Лету. Разбилась спокойная жизнь о жадность людскую, как комар о стену.

Да делать нечего: детишки растут. Повесишь голову ниже колен, так куры загребут. И раздул Петро хозяйство огромное. Три коровы, три гуляка ходили с его двора в общественное стадо. Овец десятка полтора, столько же свиней развёл работяга. Кур да уток каждую весну до сотни на базаре покупали и выкармливали, а осенью мясом продавали. Тем и жили: скотиной да птицей. Но подметили Суконниковы, что, чем больше работают, тем выше цены на рынке становятся. Не угнаться за ними, как ни старайся. Мясо и молоко – ничего не стоят, а к железке и тряпке – не подходи: кусаются цены, словно собаки бешеные. От думок о них нет спасения ни на работе, ни дома. Накрепко засели в голове, будто клещ-кровопийца. Как выживать? Куда податься?