Поймать звезду

Сева молчал – а в глазах у него застыла самая настоящая паника. Открыл рот, собираясь что-то сказать… и закрыл снова. На лбу выступили крупные капли пота, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы к Севке вдруг не пришло спасение.

– Катька! У тебя, похоже, не просто крыша съехала! А еще и об асфальт грянулась и рассыпалась на мелкие кусочки! – выпалила Мурка – судя по красной гневной физиономии, она уже давно закипала, а теперь пар с грохотом рвался наружу, как из-под крышки чайника. – У нас на глазах девчонку тупо мочат, а мы повернемся и по домам поедем? И будем спать спокойно, когда нам скажут, что ее убили?

– Ничего нам не скажут, мы ж ей не родственники… – растерявшись от внезапного Муркиного напора, пробормотала Катька.

– Замечательно! Успокоила! – в ярости фыркнула Мурка. – Между прочим, кто на Настю покушался, тот и Вадьку чуть не пришил! Твоего родного брата, если ты об этом на минуточку забыла! Не хочешь без денег работать – сиди тут! – рубанула Мурка. – А мы пошли с механиком разговаривать! – Она ухватила Вадьку за плечо и решительно поволокла к двери. – Можешь пока деньги в кошельке пересчитать… – оборачиваясь от двери, едко бросила она Катьке. – Чтоб не скучно было!

И вместе с Вадькой вышла за дверь. Севка сорвался с места и, невразумительно бормоча:

– Видишь, Мурка решила, я что, с ней спорить буду? – тоже выскочил в коридор.

А потом… Катька просто не поверила своим глазам! Евлампий Харлампиевич, ее самый верный друг, единственный гусь, который ее всегда понимал, вдруг тяжеловесно спорхнул с высокой спинки стула и, громко шлепая красными лапами по линолеуму, последовал за Севой! Его гордо вытянутая шея и спина с аж топорщащимися от напряжения перьями выражали глубочайшее презрение.

– И ты, Евлампий Харлампиевич?! – пробормотала Катька тем самым тоном, которым умирающий Юлий Цезарь бросил последний упрек вонзившему в него кинжал другу. Но точно как Брут, Евлампий Харлампиевич был глубоко уверен в своей правоте. Он лишь скосил на Катьку круглый черный глаз, втиснулся между Вадькой и Муркой и, переваливаясь, зашагал между ними, то и дело ободряюще подергивая Вадьку клювом за штанину. Ноги у Вадьки от этого путались, он спотыкался, но терпел.

Только Кисонька задержалась на пороге, бросила быстрый взгляд на Катькину ошарашенную физиономию, усмехнулась то ли сочувственно, то ли насмешливо.

– Такие вещи, Катюша, надо аккуратнее делать, – сказала она. – Ничего, научишься. – И с этой загадочной фразой исчезла за дверью.

Створка с грохотом захлопнулась, точно раз и навсегда отрезая Катьку от остальных друзей.

– Я еще и виновата? – донесся изнутри приглушенный вопль, что-то ударило в створку изнутри и свалилось на пол.

– Извини… – Кисонька аккуратно оттерла Вадьку плечом и поравнялась с дружно марширующими по коридору сестрой и Евлампием Харлампиевичем. На лице Мурки и на клюве гуся застыло совершенно одинаковое оскорбленно-недоумевающее выражение – похоже, неожиданно пробудившиеся в Катьке наклонности бизнес-леди потрясли обоих до самых глубин человеческой и гусиной души.

– Ну и зачем ты влезла? – невозмутимо поинтересовалась у сестры Кисонька.

– То есть как – зачем? – Мурка аж споткнулась, щеки ее были красными и горячими от злости. – Ты слышала, что она несла? Даже Севка – и тот с бедной девчонки денег не требует! Как будто он от жадности вылечился, а Катька, наоборот, заразилась! В острой форме!

Евлампий Харлампиевич согласно гоготнул.

– Вот именно – Севка! – Кисонька холодно кивнула и поглядела сперва на сестру, а потом на гуся как на умственно отсталых. И тоном, каким терпеливые учителя говорят с отстающими в развитии детьми, добавила: – Ну, у гусей мозги маленькие, птичьи… – и, не обращая внимания на возмущенного таким бесцеремонным заявлением Евлампия Харлампиевича, продолжила: – А ты, Мурка, похоже, слишком много ударов в голову за последнее время пропускала. Смотри, клетки мозга не восстанавливаются! Вас не удивил неожиданный приступ бескорыстия у нашего главного жадины? Да Катька просто хотела посмотреть, как он станет выкручиваться! Я, кстати, тоже. – И принялась удовлетворенно наблюдать, как ее слова доходят до Мурки и гуся: сперва они не понимают, потом начинают соображать, потом им становится стыдно, что они на Катьку наехали… Гамма чувств Евлампия Харлампиевича выглядела особенно выразительно.

– Я вернусь, – пытаясь повернуть обратно к гримерке, решительно объявила Мурка.

– Ну уж нет! – Кисонька едва успела ухватить сестру за плечо, а гуся – за крыло. – Вы еще плакат напишите: «А мы знаем, что Катька ревнует!», и с ним по театру погуляйте! Дай девчонке спокойно выреветься, извиняться потом будете!

Оттертый от подруги Вадька приотстал еще больше, дожидаясь Севу, нога за ногу, с низко опущенной головой волочащегося по коридору.

– Катька в гримерке осталась, – наконец тихо сказал Вадька.

Сева в ответ только неопределенно мотнул башкой.