Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

Я почти никогда не сижу за письменным столом. Забравшись вот как сейчас с ногами в глубину пожертвованного отцом старого «вольтеровского» кресла, я умудряюсь в таком положении читать, писать, вязать, размышлять и уж, конечно, если меня настигнет сон, дремать. Однажды перед рассветом, когда окна уже становятся серыми, мне лень было перебираться на кровать, я закрыла глаза и оказалась там — не знаю, в каком веке, и не то в городе, не то в деревне, не то в разросшемся моём саду. Легко поднимаясь на высоту, с которой всё видно, как на ладони, я с радостным удивлением разглядывала разворачивающуюся передо мной картину. Туман висел над землёй, но уже почти оторвался от её поверхности, находясь в том состоянии прозрачной невесомости, которое близко к исчезновению. Ещё не отделившись от земли и уже устремившись в светлое небо, он будто соединял в одно целое и огромные, размером с секвойю, деревья с тяжёлыми плодами, и разделённые песчаными дорожками густые высокие травы, и многочисленные — от малых, сливающихся с живой вязью зелени, до величественных, взметнувшихся над сравнительно открытыми пространствами, — сооружения, которые словно парили над землёй, удерживаясь от свободного полёта лишь редкими стройными опорами. Голубели сонные озёра, дремали фонтаны, чётко вырисовывались квадраты и овалы площадей. Стояла тишина, только чуть звенел, пробуждаясь, птичий гомон. Но вот туман рассеялся, небо поднялось и стало нежно-розовым, первый луч выкарабкался из-за горизонта, пронёсся над землёй в своём стремительном золотом полёте. Едва слышимые звуки чистой мелодии наполняли воздух, словно позванивала листва или тихонько напевала, просыпаясь, сама земля. Постепенно в эту мелодию вливались лошадиное ржание, птичий щебет, людской говор, лай собак. И совсем как в деревне или на Севере, эти разнообразные звуки, не нарушали тишину, не тревожили её, прохладную, цельную, нерушимую, как синее небо…

Сон… Или фантазия, проникшая в сон. Ничего конкретного — ни лица, ни детали, ни звука, всё — как в дымке… И всё-таки я там побывала.

Трудно, трудно поверить в то, что это будет, но хочу сказать тебе одну вещь. Я читала записки своего отца о начале войны и самых страшных её днях. Паника, неразбериха, неожиданные метаморфозы с людьми: одни, казалось бы, идейные и преданные, спасали свои шкуры, как могли, другие проявляли неожиданный героизм. Эвакуация, переезды на бричках, в товарных вагонах, голод…. Малгородок был потом — как начало земного рая. А отступление до Волги! Какая боль, какое страдание всего народа! Мой отец не воевал по причине очень слабого зрения, но получал письма от брата, впоследствии погибшего под Сталинградом, изучал фронтовые сводки, очерчивал на карте районы боевых действий. На этой карте, вложенной в дневник, — следы слёз. Следы слёз и на страницах дневника, где он пишет о вмерзающих в окопы солдатах, о предательствах, нехватке оружия…. Вот отчаяние, вот мгла. Но было очень много людей, которые никогданесомневались в победе. Таким людям в записках отца посвящено немало страниц, а ведь это не художественный вымысел, а отражение фактов.

Наверное, в нашем народе, а, скорее всего не только в нашем народе, а в человечестве вообще есть некое шестое чувство или может быть, инстинкт — неискоренимая вера в наступление ЗолотогоВека и неукротимое стремление к нему. В многотысячелетней войне человечества с самим собой эта вера прорастает, как травинка сквозь асфальт. Но если смотреть правде в глаза, то в своём тяжком, греховном отступлении от Пути мы ещё не докатились до «волжских рубежей».

Я знаю, всё ещё будет, но самое трудное впереди.

И всё же радость переполняет меня. Радостно всё. Топить печку, благоустраивать мансарду, вязать, шить распашонки, дремать, свернувшись калачиком, в вольтеровском кресле, писать тебе нескончаемое письмо. Сознавать, что в нас — Будущее, как в зерне — тяжёлый колос, а в желуде — прекрасный могучий дуб, что наша боль. наши страдания не напрасны — это мы прорастаем сквозь пласты темноты и невежества.