Поиск-83: Приключения. Фантастика

Сон был мгновенный, предутренний. Вадим Аркадьевич открыл глаза и потянулся к тумбочке за часами. Двадцать минут шестого. Он всегда просыпался в это время, когда из парка рядом с домом выходили на маршрут первые трамваи. Хотя рамы были плотно закрыты, стекла все равно начинали дребезжать, высоким зудящим звоном откликаясь на грохот колес. Потом этот звук сливался с другими звуками просыпающейся улицы, переставал быть таким одиноко мучительным, но едва Вадим Аркадьевич вновь погружался в зыбкую утреннюю дремоту, как вставал сын. Он вставал рано, за полтора часа до того срока, когда ему нужно было выходить из дому, собирался обстоятельно и неторопливо, словно не на завод, а в долгую командировку, где нужно быть готовым к любой неожиданности. Это Вадима Аркадьевича раздражало.

Он лежал на старом продавленном диване, который невестка давно порывалась выбросить под тем предлогом, будто в нем водятся клопы, и слушал утренние звуки дома. Брякалась на стол крышка чайника, сын открывал кран на полную струю, но не сразу подставлял под нее чайник, пропускал застоявшуюся в трубах воду. С полминуты она хлестала в раковину. Такую воду невестка считала вредной для здоровья. Наверное, она была права, но Вадим Аркадьевич уже не мог избыть раздражения против домашних, против их пустячных забот, привычек, так и не ставших его привычками. Припоминались всякие обидные мелочи, и каждый новый звук — звяканье посуды в кухне, хрип динамика, гудение электробритвы — все воспринималось обостренно, словно единственным назначением этих звуков было не дать ему уснуть. Он понимал, что так нельзя, что это несправедливо, недостойно, наконец, семидесяти с лишним лет его жизни, но ничего не мог с собой поделать, лежал в своей комнате и злился.

Он их всех любил — и сына, и внука Петьку, и даже невестку. И они его любили. Но это нескончаемое раздражение, эти цепляющие одна другую обиды, тщательно скрываемые от знакомых, тянулись вот уже второй год, с тех пор как у Вадима Аркадьевича умерла жена и они с сыном съехались в трехкомнатной квартире.

Чтобы отвлечься, Вадим Аркадьевич стал думать о лете, о том, как поедет на дачу, будет возиться в огороде и рыбачить в Ойве со своей надувной лодки, склеенной из автомобильных камер.

Он лежал на спине, свесив голову с подушки, хотя при его больном сердце полагалось спать как можно выше. В мыслях о рыбалке было такое, что позволяло ненадолго пренебречь этими предосторожностями. И от самого факта пренебрежения ими пришло вдруг ощущение здоровья, уверенности в своих силах. Он вспомнил, что давно хотел зайти в школу посмотреть Петькины оценки, и решил не откладывать — середина мая, экзамены на носу.

Петькина школа, экспериментальная, базовая и еще какая-то, помещалась в старом здании Стефановского училища, в центре города. Вадим Аркадьевич миновал вестибюль, поднялся на второй этаж.

Майя Антоновна, Петькина классная руководительница, сидела в учительской с каким-то стариком. Старик был в расстегнутом плаще из мягкой серой ткани, в белом офицерском кашне. Держался он величаво, сцепив руки на поставленной между колен палке, — большеносый, совершенно лысый, с бескровными тонкими губами, придававшими его лицу выражение высокомерной брезгливости. Вадим Аркадьевич хорошо знал это выражение, одно время у него самого появилось было такое. Оно возникало у стариков с плохо подогнанными челюстными протезами, но постепенно прирастало к лицу, становилось вечной, хотя и нечаянной гримасой, обманчивой и потому вдвойне неприятной.

Вадим Аркадьевич издали поздоровался с Майей Антоновной, всем своим видом показывая, что не собирается ей надоедать.

— Я только Петины оценки посмотрю…

Он взял журнал, нашел в столбике фамилий свою — Кабаков, повел от нее пальцем вправо, замедляя движение перед каждой оценкой.

В учительской было шумно, непрерывно трещал телефон. Учителя входили, выходили, коридорный гул мгновенно всплескивал и вновь затухал, когда закрывались двери. Теперь говорила Майя Антоновна, а старик слушал, со старомодной вежливостью склонив голову. Может быть, он был глуховат, но Вадим Аркадьевич заподозрил другое. Он и сам старался быть старомодным, вернее, это нечаянно получалось. Так же склонял голову при разговоре, употреблял выражения вроде «будьте любезны», мог даже поклониться или пропустить кого-нибудь в дверях вперед себя не просто, а с неким величавым простиранием руки, как будто всю жизнь так поступал и донес эти привычки до нынешнего времени сквозь те времена, когда подобные жесты отнюдь не были в чести. Но эти привычки появились только в последние годы вместе с чувством, что у каждого есть свое время и нужно его держаться, если хочешь вызывать уважение.