Поиск-87: Приключения. Фантастика

Когда-то давно, два-три века назад, профессия Валерия Рафаиловича называлась коротко и странно: «дядька». Были раньше такие люди, которые состояли при разных недорослях, учили их уму-разуму и всему тому, что ребятам потребуется в жизни. Сейчас это называется по-другому: «инструктор-воспитатель Интерната». Но суть работы осталась прежней, старорежимной: делать из мальчишек и девчонок людей, обучать их исподволь науке жизни, хотят они этого или не хотят. Наукам их обучают учителя, занятия искусством отданы на откуп маэстро, а таким, как Гущин, «дядькам», остается самое сложное — не допустить, чтобы лишенный близких ребенок выпал из жизни общества.

Группа «Д-штрих», с которой работал Гущин, считалась в Интернате самой сложной. Не то чтобы ребята были какими-то слишком трудными подростками, но к их воспитанию следовало относиться особенно серьезно. Директор Интерната Павел Берест не раз предупреждал об этом Валерия Рафаиловича. Зря предупреждал. Гущин и так делал все, что мог, чувствуя себя каждую минуту тупым и бесталанным дилетантом.

Он всегда считал, что в жизни ему не повезло. Точнее — во второй ее половине. А сначала все было блестяще. Учился в Ленинградской Академии, считался далеко не последним шкипером в Звездном Авангарде. Экспедиции, экспедиции, экс… Потом было два года госпиталей и почетная ссылка в субсветовой флот, да еще в качестве консультанта молодежных экипажей. Именно тогда и был сделан первый шаг в «дядьки», хотя консультант и считался на учебном судне «Пальмира» царем и богом во плоти.

Когда «Пальмира» столкнулась с облаком разреженного антигаза и времени на раздумья не оставалось, Гущин на исследовательском зонтозонде пошел на таран облака, чтобы расчистить путь идущему следом кораблю, который нес на борту тридцать восемь молодых жизней. Консультанта пришлось собирать по частям.

Кибер-хирург сшивал человека из кусочков, и все тридцать восемь гардемаринов стояли под окнами операционной, ждали. А когда из транслятора раздался хриплый машинный голос: «Будет жить!» — был устроен настоящий праздник. Тихий праздник, чтобы не потревожить воскресшего.

Гущин выжил. Но с Космосом пришлось расстаться навсегда. И тогда ему предложили должность инструктора-воспитателя в Интернате, при институте Реанимации, который посвященные люди называли попросту «питомником гениев». Непосвященные не называли его никак. На то они и непосвященные.

Это был не просто интернат. Это был Интернат, закрытое учебное заведение, название которого писалось с большой буквы. И ученики в нем учились не простые.

Совет Системы скрупулезно отбирал кандидатуры, гелиоэнергетические станции предоставляли нужные мегаватты, а сотни специалистов разных профессий трудились над возрождением к новой жизни людей, которые заслужили свое второе рождение. Пока их было 160, и самому старшему из них сейчас — пятнадцать лет.

— Тебе мы поручаем самый трудный участок! — сказал Гущину Берест. — Это педагогический эксперимент, еще более смелый, чем сама идея Реанимации. Тебе доверяются ребята, безусловно, очень талантливые, но в своей первой жизни по тем или иным причинам они шли неправильными путями, были надломлены действительностью, склонны к порокам. Ты знаешь, что реанимированные сохраняют не только прежние способности, но и генетическую память, в которой запечатлены их дурные привычки и наклонности. От генетических болезней и врожденных физических пороков современная медицина их избавила. А память… С памятью придется бороться тебе. Ваша задача — преодолеть ее влияние и вернуть обществу этих людей так же здоровыми нравственно, как и физически. На нас лежит большая ответственность. Если эти девять ребятишек станут настоящими людьми, это будет победа человека над историей, которой впредь будет отказано в праве коверкать человеческие судьбы.

Гущин крепко запомнил эти слова.

В тот день они шли с Берестом по лесу. Лес выходил прямо на обрывистый берег, и они брели среди чешуйчатых сосновых стволов вдоль обрыва.

— Федор меня волнует, — сказал угрюмо Валерий Рафаилович, срубая верхушку разлапистого куста ивана-да-марьи. — Слишком уж послушен. А души за этим послушанием не чувствуется. И знаю я, что в любой момент от этой сверхпослушности камня на камне не останется. Может, мы его не так воспитываем, а?

— Не знаю, — честно сознался профессор. — Иногда мне кажется, что и нет вовсе такой науки, педагогики. Выдумал ее кто-то когда-то, а мы признаться себе боимся, что нет ее. В хорошей науке сходные эксперименты дают сравнимые результаты. А у нас… И слава богу, что не дают! Кому нужны миллионы безликих, выдрессированных паинек?! — Берест задумчиво жевал травинку. — Не важно, брат, наука это или не наука, а работать надо. Нельзя, брат, не работать.

— Нет, Паша, ты меня неправильно понял! Я говорил о том, что хоть мы-то, воспитатели, должны знать, кого мы воспитываем. Знай я, кем был в первой жизни тот же Федька, я бы видел, чего от него можно ожидать, от чего его уберечь надо. Вот ты-то ведь знаешь!