Поиск-90: Приключения. Фантастика

А Доктора определили в питомник. Это было как раз то, чего он хотел, снова задуманное сбывалось, но радости в первое время он не испытал. Она пришла позже и с неожиданной стороны, а вначале была растерянность. Цель Эксперимента куда-то отодвинулась вдаль и пропала, смысл происходящего оброс переживаниями и стал неразличим — Доктор в растерянности поплыл по течению. В новом русле, но опять — по течению. Изо дня в день он жил Ростиком Рубиным, говорил его слова, вынужденно вникал в его мысли. Сперва это было трудно, раздражало, но скоро он привык и стал находить в этом удовольствие. «Росточек», — так ласково называл он все самое лучшее, что прорастало в нем от ребенка. Он все выше ценил эти всходы, гордился ими и однажды заметил, что о прежней своей жизни вспоминает с отвращением и многого теперь в ней не понимает, стыдится. Но прошло и это. Все семьдесят бурных лет  т о й  жизни скоро стали казаться ему кратким сном. А во сне чего не привидится.

Что это было — поражение? Победа? Чья — Ростика или, быть может, самой Жизни? Если Жизни — значит, и Доктора тоже… Но осмысливать все это было уже некому.

Однажды в сумерки он, по своему новому обыкновению, дежурил у окна игровой залы. За спиной носились его новые приятели, в зале было весело и шумно, а он стоял один, прижавшись носом к холодному стеклу, и смотрел на улицу. В сумерки отойти от окна было невозможно. Стремительно убывал свет, ошеломленно замирали кусты, и из их гущи разливалась вокруг темнота — темнела трава, ярко белела на ней брошенная бумажка, ближние стволы деревьев сливались с дальними кустами: побежишь — расшибешься, все обманчиво, зыбко — здесь, на земле, а там… Там, в небе, еще день: голубое небо, верхушки деревьев полощут золотую мелочь: последнее солнце — гаснет и оно. Прощание. Опустить глаза и ничего не увидеть из-за слез и темноты, густо-синей, затаившей рыдания; неужели у него больше никого нет; все умерли — сирота; темнота — это так скучно… что нет никаких сил оторваться от окна… Только самые злые люди могут любить темноту.

Свет фар неожиданно выплеснулся из-за поворота, надвинулся, разгоняя в стороны тени деревьев, и застыл. Хлопнула дверца экстрамобиля, и по дорожке пролитого света к дому метнулась женщина. Она! Та самая, лучшая в мире! Она пробивалась сквозь пелену слез и вату рыданий, роняя на бегу какие-то пустяки из раскрытой сумочки и не оборачиваясь на них, — навстречу пляшущему у окна, как мячик, сыну. Единственному во всех мирах.

Юрий Попов ОБСТАНОВКА ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА Киноповесть

Веселая, чистая река с окончанием на «ва», ни широкая, ни узкая, по нашим российским понятиям, лихо скатывалась с отлогих каменистых холмов, выгрызая в известковых скалах белые виражи и намывая валы перекатов из хрустящей гальки.

Под скалами стояли стаи подуста, а в омутах жуткими тенями расхаживали какие-то подводные чудища, один удар которых по насадке сразу вырывал удилище из рогулек, и его потом долго приходилось выуживать спиннингом. Крючок в этих случаях был, как правило, либо гол, либо срезан начисто.

Стояло крепкое бабье лето во всей его левитановской красе, с грибами, рыбалкой, охотой.

Двое полуголых рыбаков, старый и малый, распутывали лески выловленного удилища и спиннинга.

В отдалении, в болотистой пойме, громыхнули выстрелы и раскатились по ярам и логам. Вспугнутая стая уток прошла над головами и свернула к луговым озеркам.

— Это папа… — невесело сказал младший, приглаживая выгоревший вихор.

— Почему же? Возможно, что и Рудольф, — возразил пожилой.

— Нет… дуплетом! Да и стая кучей…

— Да, брат, похоже, что так! Ну что ж, будем есть уху. Мы-то вроде бы на уровне…

На пойме опять громыхнуло.

— На уровне…

— Ну, а коли так — тащи окуней наверх, а я за дровами, — бодро начал было старший, но осекся. — Или, может быть, ты за дровами?

В проволочном садке трепыхалась рыба, часть выпотрошенных окуней плавала в ведре.

— Успеем все. Они еще часа три проходят, да и мама…

Сухой стукоток автомата долетел вдруг откуда-то со стороны тайги, отрезонировал, повторился снова, замолк на минуту. Опять злобно затявкал «Калашников» и захлебнулся прерывистой очередью.

— Это что, Константин Аристархович, автоматы?

— Автоматы, Леша, автоматы… — от благодушного настроения пожилого не осталось и следа.

— Стрельбище?..

— Хорошо бы… — старший машинально провел рукой по широкой мускулистой груди с двумя шрамами сбоку.

— Нет, это стрельбище, я знаю, здесь где-то часть стоит, мы проезжали, была проволока…

— Верно, была.

Тревога постепенно улеглась. Умолкли выстрелы. Стих дневной ветер.

Распаренное вечернее солнце навалилось пузом на лесистые холмы, обмяв и размыв очертания горизонта.