Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики

Повсюду здесь было пусто. Одни только огнетушители да еще какие-то непонятные аппараты в застекленных шкафах попадались. Ритмичный гам опять находился на пределе слышимости и оставался, кажется, сзади. Вдруг две санитарки вынырнули навстречу, фыркнули в адрес Ванечки, немедленно соорудившего подходящий к случаю жест, равнодушно скользнули накрашенными глазами по больному, бредущему в туалет, и снова исчезли из поля зрения. (Сердце только пропустило удар, и – второй, следом, но ничего, все обошлось.) Он тут же представил себя со стороны: всклокоченный, на голове пегая пакля, под носом – пегая пакля, старик в грязно-сиреневой больничной хламиде, ковыляет кое-как по стеночке вдоль коридора, грузный, задыхающийся, мокрый от нездорового пота, неопрятный, дикий. Очень убедительно. Больной старый человек идет до ветру. «А где, братец, здесь у вас нужник?..»

Нужник оказался на вполне приличном уровне. Не «Интерконтиненталь», разумеется, совсем НЕ, но однако же без особой вони и прочих следов предыдущего пребывания. Четыре писсуара. Четыре кабинки. Без дверей. И без стульчаков, разумеется, но – чисто. Задом наперед здесь, видимо, не принято было усаживаться… (Поразительно, какая чушь лезет в голову в такие вот минуты. Это из-за того, что я боюсь прыгать, а он же, паршивец, сейчас заставит меня прыгать из окна…)

Иван, уже встав ногами на крайний, под высоким горизонтальным окном, унитаз, орудуя ловко и почти беззвучно, выворачивал с корнем заплетенную сеткой раму. Поставил (бесшумно) раму в угол, оглянулся – лицо мокрое, белое, нацеленное – махнул рукой.

– Хорошо, хорошо… – сказал он этому мокрому и бешеному сейчас человеку. – Но учти – прыгать я не смогу… – (Какого черта – прыгать? Да мне просто не пролезть в эту щель, не протиснуться!) – То есть, я прыгну, конечно, но все свои старые кости тут же и переломаю…

– Не придется, – сказал Иван, слегка задыхаясь. – Не понадобится вам прыгать… Давайте… Смелее, я вас держу. Пошел, пошел, смелее!..

Это было унизительно. Бессильные руки не умели больше подтягивать грузное тело, вялые, как макаронины, ноги безнадежно шарили по кафелю в поисках опоры… карамора на оконном стекле… старая больная безмозглая карамора… Подпираемый и выпираемый вон, подсаживаемый и подталкиваемый, он карабкался, елозил по скользкой кафельной стене, цеплялся ни за что, задыхался, хрипел, обливался мучительным потом, и в конце концов, сам не понимая как, оказался: сначала – в узком лазе окна, а потом, отчаянно отпихнувшись от воздуха, – в какой-то неглубокой сырой яме с цементным полом и цементными же, наощупь, стенками… Задыхаясь и скорчившись, он сидел, неестественно переплетя онемелые ноги, не чувствуя рук, не чувствуя ничего, кроме выкипающих легких… у него не было сил даже закрыть глаза, и он видел невысоко над собою смутное пятно слабо подсвеченного тумана, перечеркнутое решеткой. Ну, все, думал он. Это – мой последний рубеж. Все. Укатали сивку крутые горки… Сейчас какая-нибудь жила лопнет, и – карачун…

Видимо, на какое-то время он-таки отключился: вдруг рядом оказался Иван, сосредоточенный, как хирург, и холодные влажные пальцы его – повыше ключицы, где, кажется, еще что-то там билось, хлопотало, дергалось и жило.

– Ничего, ничего… – сказал он настороженно-внимательным глазам. – Держусь пока. О-кей. Что там у тебя дальше в программе?

– Вставайте, – сказал Иван и сам поднялся, а потом наклонился над ним, подхватывая, поудобнее, под руки. – Вот так… Хорошо… Видите там – свет?

Они оба стояли теперь в этой цементной яме, головы у них были выше среза, и он мельком отметил, что решетка, только что закрывавшая яму сверху, теперь отсутствует. Он видел и свет, о котором говорил Иван, но более того, честно говоря, он не видел ничего. Все вокруг было заполнено ледяным густым туманом, слегка подсвеченным в трех местах, причем ярче всего именно там, куда показывал Иван.

– Вот здесь – стена, – продолжал между тем Иван, негромко, но и не шепотом. – Там где свет, там главный вход. Там стоят наши машины, обе, «броневичок» поближе, «керосинка» – подальше. Охраны нет… Вы меня слушаете?

– Да, – сказал он. – Но не понимаю. Пока.

– Сейчас поймете. Дело нехитрое. Они нас никак здесь не ждут, поэтому риска – никакого. Главное – темп…

Это тебе только кажется, что главное – темп, подумал он. Главное – не нагородить глупостей. И так уже нагорожено – вчетвером не разгребешь. Сам Хозяин, лично, совершив, понимаете ли, побег, словно распоследний псих, из больницы, вылез через сортирное окно во двор и теперь стоит заледенелыми ногами в сырости, одетый в сиротскую хламиду, обклеенный чужими волосами, дышит ртом, чтобы не вырвало, и готовится идти на прорыв… Зачем? От кого побег, от какого врага? Из какого такого окружения – на прорыв?.. Ни на один из этих вопросов ответить он был не способен, даже и не пытался. Но еще менее способен он был представить себе, как возвращается сейчас в койку, ложится (в тапочках) под одеяло и с тихим терпением ждет появления генерала Малныча или, того похуже, странного доктора Бур-мур-щихина…