Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики

– Веньямин Иванович. Помните, вы меня допрашивали. Почему вы так добивались от меня тогда, чтобы я подтвердил вам эту свою фразу: «Посадят тебя, Сенька»? Зачем это вам было так уж позарез нужно?

Я несколько даже растерялся. Я ничего подобного не запомнил.

– А что, я, действительно, этого так уж добивался?

– Ну, естественно! Три ведь протокола вы составили, – три! – не считая очной ставки, и в каждый протокол вы обязательно вставляли: «Ох, посадят тебя, Сенька, к чертовой матери»? Зачем?

– Ей-богу, не помню.

– Да бросьте.

– Ну, честное же слово! У меня был какой-то список обязательных вопросов, которые я должен был вам задать. Но я ведь не вникал, что да зачем. Меня ведь совсем другое интересовало…

– Жаль, – холодно сказал он, поджимая губы. Он явно мне не верил. Однако, я ведь и на самом деле ничего этого не помнил!

– Станислав Зиновьевич! Да неважно это, поверьте вы мне! Я не помню, зачем это надо было в протокол вписывать, но вы поверьте, что это совершенно сейчас уже не существенно!..

– Это вам не существенно, а меня на суд, между прочим, потянут… свидетелем…

– Вы! Вы боитесь, что вас потянут на какой-то там суд?

– Естественно! Чего тут хорошего? Опять врать придется… Мерзко…

– Слушайте… Ну, не ходите, если не хочется.

– Приводом доставят.

– Прямо уж так – «приводом»!.. Ну, поезжайте куда-нибудь на это время… На дачу куда-нибудь… за город…

– Ладно. Не будем об этом.

– Конечно, не будем! Это же – сущие пустяки…

– Это для вас пустяки.

– Для вас – тоже. Разве об этом надо вам сейчас думать.

– А о чем же?

– Станислав Зиновьевич. Я уезжаю не сегодня – завтра. У меня времени совсем нет. А мы с вами еще ничего не обсудили… по существу…

– По существу нам и обсуждать-то нечего. Пусть все идет как идет…

– Станислав Зиновьевич. Так нельзя. Я понимаю: вы уже почувствовали свою силу. Мощь свою почувствовали. Даже всемогущество…

– Бросьте. Это все красивые слова. Ничего этого на самом деле нет.

– А что есть?

– Защищенность. Ощущение защищенности. Ощущение полной и окончательной защищенности…

– Вам этого мало?

– Не знаю.

– Вы единственный человек на Земле, ощущающий себя полностью защищенным, и вам этого мало?

– Что же я, по-вашему, должен делать? Я вижу, вы все уже продумали. Без меня.

– Да. Я много думал над этим. Вы должны заняться политикой.

– Почему политикой?

– Потому что именно в политике вам не будет равных.

– Политика – это ложь.

– Ну и что же? Вся наша жизнь это ложь. В той или иной степени…

– Вот именно. В той или иной.

– Подумайте спокойно несколько минут подряд, и вы поймете: в политике вам не будет равных.

– Хорошо. Допустим. С чего я должен начать?

– Вам необходимо вступить в партию. Это – первое!..

Он вдруг буквально затрясся от смеха, совершенно неуместно. Я замолчал. Я, честно говоря, даже испугался немного.

– Не обижайтесь, – сказал он, не переставая трястись. – Я просто вспомнил анекдот, как раввина спросили, чего такого хорошего в обрезании. А он ответил: «Во-первых, это красиво…»

Я вежливо улыбнулся. Я знал этот анекдот, но не понимал, причем он тут, и вообще, что в моих словах смешного?

– Я не пойду в партию, – сказал он. – Ни во-первых, ни во-вторых.

– Почему?

– Во-первых, это не красиво, – сказал он с удовольствием. Прямо-таки с наслаждением. – Во-вторых, не все можно, что необходимо. Даже, если это очень необходимо. Скажем, если бы вы уронили в деревенский нужник что-нибудь ценное, ну… я не знаю… пистолет бы свой штатный уронили – вы бы ведь не полезли за ним голыми руками. Хотя и необходимо…

– Голыми не голыми, – сказал я, – но такой случай я помню в нашей части, где отец служил. Один старлей там уронил свой пистоль в нужник, вместе с кобурой. Пришлось все дерьмо вычерпать, хотя и не голыми, конечно, руками… Между прочим, в яме нашли ДВА пистолета – был большой скандал, на весь округ… Но это я так, к слову пришлось. А если по делу…

– А если по делу, то я к этому разговору не готов. Понимаете? Не-го-тов! Я еще почти ничего не умею… Я мало что понимаю. И я не знаю, чем буду заниматься… Я не знаю, на что я годен. Я не знаю, чего я хочу. Я вообще ничего про это не знаю. Давайте не будем гнать лошадей, Веньямин Иванович.

– Давайте, – сказал я. Что я еще мог ему сказать? Ему надо было вступать в партию. Ему надо было выходить на тесный контакт с органами – на самый теснейший контакт! – без этого в нашей стране нельзя было сделать НИЧЕГО. Но как мне было сказать ему об этом? Я видел, что за эти две недели он стал другим. Прогресс был налицо (если можно это было назвать прогрессом). Он принял причастие Буйвола, но до настоящего политика ему было еще безнадежно далеко… И я ощутил давешнее отчаяние. Столько времени прошло, а мы словно бы еще и не начинали.

Тут как раз зазвонил телефон, соседка сладким голосом позвала его, и он вышел в коридор. Я слышал его голос, слов было не разобрать, но в голосе слышалась озабоченность и неудовольствие. Он и вернулся озабоченный и с раздражением произнес какую-то странную фразу:

– Мне надо срочно ехать, Виконт опять загибается…