Поиски

— Это колоссально, — сказал я, — черт возьми, да это же одно из величайших открытий.

— Если оно правильно, — сказал Константин.

— Похоже, что оно правильно, — сказал я, — конечно, все правильно.

Я был уверен в этом с самого начала. Вероятно, потому, что хотел заглушить в себе зависть. Пока он рассказывал мне, я испытывал желание, неблагородное, необъективное желание найти ошибку. Критические возможности моего ума были гораздо более напряжены, чем если бы я читал об открытии неизвестного мне молодого человека. Мне хотелось опровергнуть его. Мне хотелось принять участие в этом открытии, я хотел разделить его с ним.

— Где результаты? — спросил я. — Могу я их видеть?

— Все в лаборатории, — ответил он, — я жил там последние две недели. Буквально жил там и спал рядом с аппаратурой. — Он рассмеялся. — Это не давало мне экономии во времени, но зато никто мне не мешал.

— Сейчас же пошли туда, — сказал я.

Его лаборатория в Королевском колледже была неопрятнее всех, какие мне приходилось до этого видеть. Прежде чем он нашел свои записные книжки, нам пришлось расчистить его стол от завалов счетов и писем.

— Черт возьми! — повторял Константин, пока мы ворошили пачку за пачкой. — Я никогда не могу найти то, что ищу.

В конце концов он обнаружил свои записи.

— Я знал, что они где-то здесь! — торжествующе воскликнул он и несколько часов подряд объяснял мне, а я изучал цифры и записи, сделанные его крупным детским почерком. Он был неутомим, факты и соображения сыпались из него в таком количестве, что в итоге я признал его правоту и при этом ужасно устал. Он был счастлив, чувствовал себя, что называется, в своей стихии, его переполняли блестящие научные идеи. В ту ночь он выкидывал массу своих замысловатых шуток, и я помню, как, исподтишка бросив взгляд в зеркало, которое абсолютно не к месту висело над его столом, я увидел его лицо, искаженное смехом. Бледный, с серыми кругами под глазами, с лицом напряженным, но совершенно спокойным — таким я запомнил его.

Уже совсем рассвело, когда мы вышли из колледжа. Перед тем как расстаться, мы прошли к реке. Течение было быстрое, и в воздухе пахло свежестью и холодом.

— Наверно, как только я проснусь, в голове у меня уже будут тысячи доводов, опровергающих мою теорию, — говорил Константин. — Я всегда обладал свойством выдвигать слишком много аргументов против моих собственных идей. Иногда я думаю, что, может быть, я принес бы больше пользы, публично демонстрируя диалектический метод; то есть публиковал бы сначала доказательства в пользу какой-нибудь из моих идей, а в следующем номере аргументы против нее. — Он усмехнулся. — Вместо того чтобы ждать, пока это сделают другие. А они это сделали бы, если бы я придумал что-нибудь стоящее. Диалектический метод здорово помог бы. Вы ведь знаете, я сделал удивительно мало. Когда я оглядываюсь назад, я просто не могу поверить, как мало я сумел сделать. — Он смеялся. — Если в этой моей идее нет уязвимых мест, то за нее мне простят этот мой грек. Но что-то в ней должно оказаться неверным.

2

Все было правильно. Открытие Константина оказалось гораздо значительнее, чем он смел надеяться, и, когда он опубликовал сообщение месяца через два после того, как испортил мне званый обед, он сразу же получил широкую известность. О Константине говорили во всех научных кругах, где я бывал. Мне пришлось множество раз слушать рассказы о его экстравагантности, энциклопедических знаниях, о его беспорядочном образе жизни. Я научился с интересом выслушивать о нем заведомо неправдоподобные истории.

Прошел год, и Константин вышел из безвестности. Хозяйки домов наперебой ухаживали за ним, руководство университета обещало ему кафедру. Он мало в чем изменился, разве что стал свободнее разговаривать с незнакомыми людьми и иногда появлялся в новом и почти модном костюме. Но это, пожалуй, было скорее заслугой очередной любовницы.

Конечно, меня частенько мучила зависть. Вспышки неблагородного чувства, которое возникло, когда он впервые рассказал мне свою новость, случались еще не раз, и не раз у меня сосало под ложечкой от успеха моего друга. Временами я подавлял в себе это чувство. Меня даже коснулся отблеск его славы, как ближайшего друга; я получал удовольствие, отваживая любопытных, и радовался за друга. Когда я бывал в таком настроении, я убеждал себя, что при отсутствии у Константина своекорыстия ему невозможно было завидовать, и все же я ухитрялся завидовать ему.