Поиски"Озокерита"

После провала летнего наступления сорок третьего года гитлеровская пропаганда заговорила об “эластичной” обороне, о “неприступности Днепровского вала”. В сентябре советские войска с боями вышли к Днепру. На семисоткилометровом участке — от устья реки Сож до Запорожья — началось форсирование Днепра.

Это было великое сражение за водные преграды. Андрей стремился как можно скорее включиться в работу, почувствовать себя участником этого сражения…

Таня открыла дверь, вошла в мастерскую, быстрым взглядом осмотрела “заведение” Андрея: направо был стол с пепельницей и два стула для посетителей, налево — прилавок с витриной, за прилавком, перед окном, боком к Тане сидел Андрей с лупой в глазу. К левой руке его была пристегнута изобретенная им самим “механическая кисть”, как он назвал ее. На этой кисти вместо пальцев были крохотные тисочки, другие побольше, разные зажимчики с винтиками — любую небольшую вещь он мог держать при помощи этой кисти еще крепче, чем настоящей рукой. Таня задержала взгляд на Андрее: он был все такой же, может быть, только лицо его чуть осунулось.

Поодаль от Андрея в магазине стоял, облокотившись на прилавок, высокий мужчина. Он курил сигару и внимательно рассматривал Таню с ног до головы. Девушка немного сощуренными глазами презрительно глянула на него и отвернулась. Привычным движением она поправила прическу.

— Мне нужно часового мастера, — сказала Таня, положив на стекло прилавка руки, обтянутые тонкими дымчатыми перчатками с расстегнутыми кнопками. В руках она держала такую же дымчатую сумочку.

Андрей не спеша повернулся и, не вынимая, лупы из левого глаза, спокойно, как очередного посетителя, спросил:

— Что вам угодно?

— Я хотела бы отдать часы в ремонт.

И она стала снимать с руки свои часики.

— Одну минуточку. Подождите, пожалуйста, сейчас отпущу пана и посмотрим ваши часы. — Он снова склонил голову над верстаком.

Таня следила за каждым движением его правой руки, всматриваясь в его лицо, и ей хотелось сжать в своих руках голову этого самого близкого ей тут, в немецком тылу, человека, погладить волосы, прижаться к ним щекой. Как рада, что с ним ничего не случилось.

Андрей щелкнул крышкой часов, приложил их к уху, наклонил голову вправо, потом влево — прислушался.

— Ну вот. Извольте, теперь пойдут. Если закапризничают, прошу заходить, еще посмотрим.

— Сколько с меня следует?

— Пять марок или пятьдесят рублей. Деньги одинаковые.

Мужчина достал бумажник, бросил на стекло прилавка марки, положил бумажник в карман, еще раз осмотрел Таню снизу вверх и вышел из магазина.

Андрей покосился на окно, вынул лупу — с лица его мгновенно слетело выражение безразличия. Глаза Андрея засветились радостью. Он протянул руки, хотел что-то сказать, но дверь открылась, вошел немецкий унтер с солдатом. Андрей раскланялся с немцами.

— Давайте посмотрим, что можно с ними сделать, — сказал он, принимая маленькие часики от Тани.

Немцы подошли к витрине и начали рассматривать ее.

Андрей открыл крышку часов, опять вставил лупу в глаз, посмотрел в механизм, приложил часы к уху, покачал.

— Сломалась ось маятника. Если хотите — оставьте. Завтра будут готовы.

— Хорошо. Я оставлю.

Немцы присматривались к девушке. Унтер отпустил похабную шутку по ее адресу. Солдат захохотал. Андрей сделал вид, что не понял. Таня зло глянула на унтера и резко оборвала его на чистом немецком языке:

— Прикуси язык, болван!

Немцы опешили. Таня, не взглянув на Андрея, вышла из мастерской. Солдаты посмотрели вслед девушке, потом друг на друга.

— Чем могу служить, господа? — спросил Андрей.

Немцы помялись, потом, наконец, поняли, что часовой мастер обращается к ним, и стали изъясняться, перемешивая польские, украинские и русские слова. Андрей разводил руками и любезно произносил одно слово:

— Гут, гут, гут.

Унтер выволок из кармана связку ручных и карманных часов.

— Марка, марка, — твердил он.

— Гут, гут, гут, — отвечал Андрей, принимая и осматривая часы…

Вечером Андрей и хозяйка дома Анна Константиновна сидели за столом, пили чай. Керосиновая лампа тускло освещала белую скатерть и маленький самовар, бросала несмелые лучи на седую голову женщины. От этого неяркого света морщинки, разбежавшиеся веером вокруг глаз, казались глубже.

Андрей смотрел на Анну Константиновну и вспоминал мать. Любимая, добрая мама с ласковыми серыми глазами и такими же седыми висками! Как редко в последние годы он виделся с ней! В тот памятный день 1933 года, когда он, радостный, возбужденный, примчался домой с дипломом инженера-механика, мать грустно сказала:  

— Ну вот, Андрюшенька, и уходишь ты от нас.

— Куда же я ухожу, мама? — засмеялся Андрей, не понимая ее состояния. — Путевка — в Комсомольск-на-Амуре. Города пока еще нет, но он будет. Далеко, говоришь? Ну, в наше время расстояния уж не расстояния. На самолете — долго ли? Сутки — и там, на Амуре. Еще сутки — и дома.

Он обнял мать, отца — старого ленинградского часовщика, расцеловал. Отец как будто развеселился, а мать была все такой же грустной.