Пойте им тихо

И именно тут выяснилось, что сострадание состраданием, но Але необходимо уезжать, точнее, переезжать. Она получила бумаги на обмен своей квартиры. Они, Аля и Виктор, уже больше года, оказывается, занимались этими хлопотами. И вот обмен состоялся. Аля собиралась, укладывала вещи, а я бредил и сквозь шум в ушах никак не мог уразуметь, что же это она там укладывает и зачем.

— Пойду, уложу посуду, — разговаривала она сама с собой.

— Аля, — звал я через стенку.

Она, вспомнив, откликалась:

— А тебе пора пить горячее молоко.

— Выпью. Сейчас выпью.

— Так… Посуду уложу в коробки.

Наконец до меня дошло, и я спросил; что же это она там без конца упаковывает? Аля ответила, что уже завтра переезд.

— Куда переезд?

— В другой район. Мы меняемся квартирами.

— Та квартира лучше?

— Такая же.

— Зачем же меняться?

Она объяснила: муж, то есть Виктор, хочет жить на новом месте. Они давно это решили. И обменялись, по существу, тоже давно — только ждали, когда он ляжет на лечение. Он не хочет, чтобы на него показывали пальцем. Чтоб улыбались и говорили — вот этот недавно вылечился. И чтоб (даже по-доброму) спрашивали: не опрокинуть ли, брат, по полстаканчика? Он хочет жить в доме, где его не знают, где он такой же, как все. На равных. Это можно было понять.

…То есть шла последняя и как бы итоговая ночь, когда Аля оставалась со мной рядом. Через стенку, но в ту ночь это как раз и значило — рядом.

— Как же мы погрузимся? — Аля уже была в завтрашних заботах. — Кто будет переносить вещи?

— Ничего, — успокаивал я. — Уговорим шофера.

— С таким трудом заказала машину.

— Ничего. Как-нибудь погрузимся…

— Никогда не думала, что у нас столько вещей.

И вздохнула. И сказала, чуть выждав:

— Спокойной ночи.

Я лежал и гонял пластинки — на прощанье. Для нее. Было начало ночи. Мы так и не переспали, за что я и люблю этот рассказ: ведь человечно.

Мы переговаривались через стенку — сначала о ней.

— Как Виктор? — спрашивал я.

— Неплохо. Уже проводят курс лечения.

— Мучается?

— Да… Но держится неплохо.

— Молодец.

Она сказала, что очень-очень рада за Виктора, — теперь вся жизнь у них пойдет по-другому.

Я подтвердил — у них будет счастливая жизнь. Она спросила: почему?

— Потому что вы оба славные. Я ведь это искренне.

— Я знаю…

— Ведь не со всеми женщинами, которые тебе нравятся, бываешь искренним. Говоришь подчас приятные вещи. А сам не без уверенности надеешься.

— Надеешься?

— Ну да. Урвать кусочек.

Помолчали.

Если бы Аля спросила: а надеюсь ли я? — ума не приложу, как бы я тут выворачивался. Но она не спросила. Молодая женщина (а в особенности молодая женщина в полузабытом и любимом рассказе) бывает аккуратна в оттенках и чутка, хоть руками разводи.

Теперь говорили обо мне: как там мои? Не заболел ли кто из детей?

— Нет, — отвечал я. — Я звонил. Все в порядке.

— А погода?

— Блеск.

И тут оказалось, что мы не через стенку. Совсем рядом. Я лежал — Аля сидела около. Может быть, она незаметно вошла.

Дело в том, что тема дозволяла.

— Загорают, — рассказывал я. — Купаются. Пацан учится рыбачить.

— Не опасно? Река все же.

— Нет.

— Хорошо, что погода наладилась.

— Погода — это главное…

Разговор шел безмятежный, счастливый, с определенной высоты опыта слюнявый, и, может быть, поэтому я вдруг стал ругать и крыть своего начальника. Такой, дескать, и сякой, жмет соки. Кого-то надо ругать.

Я протянул руку, чтобы притронуться к ней — пора, пора! — но тут-то и оказалось, что Аля не рядом. Она у себя, а я здесь. Через стену.

Я протягивал руку и водил ладонью медленно по обоям. Там были какие-то большие и малые квадраты, ромбики, и вот по сторонам квадрата я путешествовал. И иногда, мне казалось, я слышал ее легкий шуршащий ответный звук на обоях с той стороны стены.

Вот именно: чуть дело доходило до болевой точки, в рассказе появлялась стенка. Мой спившийся тезка был в больнице, и очень он был славный, отсюда и стена. Страница за страницей шли наши с Алей разговоры на грани. Но, изводя бумагу, в сущности, я хотел невозможного, потому что я хотел быть с Алей и хотел, чтобы он тоже был не внакладе. В те годы, сочиняя, я не смел сгустить известную воздушность отношений, а из воздушности ни щей, ни каши не сваришь.

— Это ты трогаешь обои? — спрашивал я, когда уже было невмоготу. — Ты шуршишь?

— Может, мыши у соседей.

— Что?

— Может быть, мыши, — говорила она, не признаваясь самой себе.

И все.

У каждого был в молодости такой рассказ про Алю, даже если человек не пишет рассказы и даже если их никогда не читает. И он тоже не переспал с ней, пусть хоть сотню раз напишет, что это было. Потому что та, с которой он лег в постель, не Аля. Такая вот зарубка на дереве. Прошло десять или пятнадцать лет, и написать «нет», как писал в те годы, уже и рука не повернется. Не способен. И неинтересно. Потому, может быть, и дорог тот рассказ — как память. Как прощание.

Иногда мы с Алей спрашивали — не могли ли мы по воле случая знать друг друга детьми, хотя, конечно же, знать не могли.

— Ты не жила на Урале?

— Нет.

— Я жил в таком-то городке, — говорил я.

— В таком-то? — Она и не слышала об этом городишке.