Пойте им тихо

Мужичок покрикивал на нее как хотел — поди сделай, поди подай, — он был явно сожитель, из тех, кто на год-два; умелый, он уже вогнал Валю в зависимость и в никчемность — в униженность, потому что единственное, что хорошо умеют такие сожители делать, — это вгонять в униженность. Так сказать, следующий за Тереховым этап. Все постепенно.

Валя суетилась, бегала на кухню и обратно — и каждую секунду с готовностью улыбалась, тихая.

Сели играть в подкидного. Мужичок хлопал Терехова по плечу:

— А ты классно играешь — вот бы не подумал.

Терехов пожал плечами: играю как играю.

— Сдавай.

— Еще? — Терехов уже ловил минуту, чтобы уйти.

— А как же — должен же я отыграться. Валь, слетай-ка в магазинчик.

Она слетала. Самое же удивительное было то, что плюгавый мужичок, какой ни безликий, тоже стеснялся ее, стыдился; жутко было слышать. Он, стесняющийся, подмигивал Терехову, как подмигивают брату родному, и говорил, что вот, дескать, связался на свою шею, назвал Валю словцом, хохотнул — так, дескать, и живем, сегодня ты, а завтра я, жизнь, она ведь в полосочку.

Терехов ушел, не мог сидеть. Жалкая ты моя, нелюбимая, думал он о ней, о себе старался не думать.

Больше они не виделись.

Некоторое время что-то его грызло, и он, облегчая, стал рассказывать о таком вот жизненном опыте, вдруг приобретенном, — рассказывал он всем подряд: приятелям на работе, знакомым и просто случайным людям, с какими сталкивался в командировках. Потом отвлекла текучка, как и положено ей отвлекать. Потом случился приступ радикулита. Потом он женился.

* * *

В памяти должно было бы остаться еще кое-что. Однажды (один-единственный раз) он привез Валю к себе — у нее наездом подружка ночевала или, может, родня, — словом, было к ней нельзя и деться некуда, и Терехов такое перетерпел бы и переждал, но в тот вечер переждать и перетерпеть почему-то не захотелось.

— Тсс, — сказал Терехов; склонившийся к замку, он осторожно открывал дверь в столь поздний час. — Тсс, Валя. Я в общей квартире живу. С соседями.

— Ага… Они злые?

— Нормальные. Но все-таки потише.

Они прошли; они легли и шептались, но тут Вале захотелось чаю — озябла, было холодно, февраль.

— Неужели не обойдешься? — спросил он тихо.

— Оз-зябла.

А на Терехова накатило то самое, час прилива; из комнаты, теперь уже из своей, он не хотел выйти, не смея показаться вместе с Валей; стесняясь ее, он уже не очень удивлялся, знал себя: что там ни говори, человек успевает себя узнать и увидеть, не так уж она длинна, ниточка.

Он слышал в коридоре шаги, не шаги, а полуночное и вялое шарканье, и, конечно, то была Оксана Венедиктовна, соседка номер один, пожилая дама, с которой он, Терехов, не раз, от скуки и именно за чаем, вел разговор о морали, поддакивал, а она не понимала молодых людей, которые от нечего делать водят к себе невзрачных девиц, от скуки, однако же поддакивал. «…Я не ханжа, я не за штамп в паспорте. Но я против случайных ночей», — вещала она, и теперь Терехова должно было, по-видимому, больно щелкануть именно то, что в нем и таилось.

Оно бы пустяк, плевать — а вот ведь не пустяк.

— Заварю чай — ладно?

А он не хотел, чтобы она заваривала чай.

— Тсс. Я сам заварю. Тсс, Валя.

— Оз-зябла…

В коридоре шаги и шарканье послышались ближе… и совсем близко — и Терехова вдруг подняло с места; Терехов заметушился, зашептал: «Это она. Это Оксана. Ханжа. Я ж тебе о ней рассказывал… Спрячься».

От его испуга испугалась и Валя, растерявшаяся, — ее затрясло, в неясной и новой ситуации она знать не знала, что это за Оксана Венедиктовна, или, может быть, забыла, если и знала.

— Куда же здесь спрячешься — а? — в чулан?

— Давай, давай.

— Сейчас…

— Тише ты.

В дверь постучали.

— Минутку, — басом сказал Терехов.

Набросившая свитерок, в ночной рубашке Валя втиснулась в чулан, благо худенькая, — и сжалась там в комок.

В комнату к Терехову в ту же почти секунду вошла степенная седая дама:

— …Ты ведь не спишь — я вроде бы слышала твой голос.

Откашлявшись, она попросила:

— Дай-ка мне, милый, спички.

— Пожалуйста.

— Чаю захотелось старухе, а спички куда-то делись — склероз.

Она присела на минуту:

— Ты вежливый, я тебя люблю.

— Спасибо.

— А Ситников — каков подлец, вздумал магнитофон заводить на ночь глядя. Ты слышал, как я его отделала, — что-что, а учить уму-разуму я умею.

И, снисходя к собственной слабости, засмеялась:

— Старческое, должно быть.

И ушла.

Валя появилась из чулана на свет божий, ее знобило — она села, обхватив руками плечики.

— З-замерзла. И п-пыльно там. Я не дышала — вот-вот чихнула бы.

Он отшутился:

— Ты бы ее убила. Старушонка от неожиданности дала бы дуба.

Он уложил Валю в постель. Укрыл. Набросил сверху свое пальто.

— Согреешься… А я чаю принесу — поцыганю у Оксаны Венедиктовны.

Он принес чай. Валя пила и зябко стучала зубами. Плакала.

— Пришла в гости. К тебе, — говорила она тихо, — а попала в чулан.

Она всхлипнула:

— Не по-хорошему это, не по-мужски…

— Ну ладно, ладно, — сказал он.

Валя вытерла слезы; не умевшая долго обижаться, она заулыбалась. «Сокол мой», — и улыбалась.