Пойте, неупокоенные, пойте

Кинни был заключенным-собаководом. Он уже тогда был живой легендой. Я знал о нем. Веемы знали о нем. О нем пели песни в холмах Теннесси и внизу в Дельте, аж до самого побережья. Он гнал самогон, дрался, крал и убивал. У него был самый меткий глаз, что я когда-либо видел. Хоть он уже однажды сбежал из Парчмана и из одной якобы неприступной тюрьмы в Теннесси, ему все равно поручили собак. Это несмотря на то, что он не одного законника в землю закопал. Бедные белые на юге любили его за это, за то, что он плевал в глаза закону. За то, что ослеплял его. За то, что он был преступником в беззаконном южном краю, похуже фронтира, за то, что был подобен Давиду из Ветхого Завета, в старой стране, где за столетия до Парчмана закон, Джоджо, был такой: глаз за глаз, зуб за зуб, рука за руку, нога за ногу. Думаю, даже сержанты уважали его. В любом случае Кинни и некоторые из тех, кого он выбрал себе в помощники, занимались тогда дрессировкой собак, натаскивали их на запахи. И один отставал. Может, болен был. Может быть, его выпороли. Я не знаю. Но тот низенький человек упал, и его собаки вырвались, ринулись прочь от его запыленного лица, от его втянувшегося живота, и побежали ко мне. Прыгали вокруг меня, как большие лающие кролики, свесив языки. Кинни, который сам был белым здоровяком, шести с лишним футов ростом и, думается, под триста фунтов весом, засмеялся. Сказал валявшемуся в грязи черному: “От тебя проблем больше, чем пользы, нигер”. А потом указал своим большим мясистым пальцем на меня и сказал: “Ты вот вроде достаточно худой”. Я повесил штаны, которые выжимал, на веревку, перед тем как пойти к нему. Потратил на это столько времени, сколько мог, потому что он явно был из тех, что ждут, что я побегу. Что буду глядеть на его великую, здоровую белизну с благоговением. Я пошел к нему, и собаки пошли со мной, хлопая ушами и водя большими черными глазами по сторонам. Довольные, как свиньи в дерьме. “Бегаешь хорошо, пацан?” – спросил Кинни. Я посмотрел на него; его лошадь была большой и темно-коричневой, но с красным отливом. Казалось, можно было увидеть, как кровь кипит прямо под ее шкурой – река крови, стянутая кожей, петляющая между мышцами и костями. Я всегда хотел себе такую лошадь. Я стоял достаточно близко к Кинни, чтобы он видел, что я подошел, но достаточно далеко, чтобы он не мог пнуть меня. “Да”, – ответил я. Кинни снова засмеялся, но в этом смехе звенело острое лезвие. Потом он устремил на меня свои голубые глаза и спросил: “Но знаешь ли ты свое место?” Сдвинул свою винтовку так, чтобы ствол был направлен на меня. Как глаз огромного черного Циклопа. Что бы он там ни думал о моем месте, я ответил: