Пойте, неупокоенные, пойте

Я лежу так, пока музыка в кухне не стихает, и я слышу, как они выходят на заднее крыльцо. Ни звона стаканов, ни вина. Наверное, они открывают пакетик, который принесла Леони. Я лежу, пока получается терпеть, а затем отношу Кайлу в ванную и сую палец ей в горло, чтобы ее вырвало. Она сопротивляется, бьет меня по рукам, рыдает, не произнося ни слова. Но я делаю так три раза, делаю так, чтобы ее вырвало на мою руку, горячую, как ее маленькое тело. Три раза ее рвет – красным, со сладким запахом. Я уже и сам плачу, а она вопит. Я выключаю свет и возвращаюсь в комнату, протираю ей рот своей рубашкой и ложусь с ней в кровать, боясь, что Леони войдет и увидит красную рвоту в ванной, узнает, что я заставил Кайлу выблевать ее зелье. Но никто не приходит. Кайла вскоре засыпает, не переставая икать, а я убираю за ней, мою все водой и мылом, пока ванная комната не становится такой же белой, как прежде. Все это время мое сердце бешено колотится, и я слышу его в своих ушах, потому что я понимал, что Кайла говорила. Я знал.

Я люблю тебя, Джоджо. Почему ты заставляешь меня, Джоджо? Джоджо! Брат! Брат.

Я слышал ее.

Я несколько часов пытаюсь заснуть, но не могу. Остается только лежать и слушать дыхание Кайлы. За окном, где-то далеко в темной чаще леса, лает собака. Прерывистый звук, полный злости и острых зубов. В основе всего страх. Когда я был младше, я хотел щенка. Я просил Па, но он сказал, что с тех пор, как работал в Парчмане, не может завести собаку. Он рассказал, что пытался, когда его выпустили. Однако каждая из собак, что он заводил, дворняг или гончих, умирала уже в первый год. Когда он был в Парчмане, рассказывал Па, с тех пор как он начал работать с гончими, которых тюрьма использовала для преследования беглецов, единственным, что он чувствовал, когда ел, ходил или проваливался в сон, был запах собачьего дерьма. И слышал он лишь собак – их визги, вой и лай, их жажду крови. Па говорил, что пытался приучить Ричи работать с собаками, чтобы вытащить его с полей, но у него не вышло. Я закрываю глаза и представляю Па, сидящего на высоком стуле в углу комнаты. С прямой спиной и кряжистыми руками, он рассказывает мне истории, чтобы я поскорее заснул.

Был один из тех дней, когда солнце палит так сильно, что кажется, будто оно выворачивает тебя наизнанку и ты просто горишь. Тяжелый день. Здесь-то все по-другому: у нас постоянно дует ветер с воды, и это облегчает жизнь. А там, на севере, такого нет – там только бесконечные поля, деревья низкие, листьев мало, хорошей тени не сыщешь, и все, что есть на свете, сгибается под тяжестью этого солнца: мужчины, женщины, мулы, все, что есть живого под Богом. Вот в такой день пацан сломал свою мотыгу.

Я не думаю, что он нарочно. Он был худосочный, мельче тебя, я уже говорил тебе об этом, так что он, должно быть, ударил ей о камень или надавил на мотыгу как-то не так, и вот как вышло. Кинни заставил меня гонять собак по полям, работать над их обонянием. Я обходил поле Ричи, когда увидел, как он идет с двумя обломками в руках, просто таща рукоятку по земле, оставляя за собой след, ведущий к полосе деревьев. Погонщик, который задавал темп работы на весь день, что-то вроде надсмотрщика, увидел Ричи. Он сидел на своем муле, смотрел пацану в спину и становился все более и более злым, словно змея, собирающаяся напасть. Я стал обходить поле так, чтобы подойти поближе к Ричи, и зашипел на него.

– Подыми рукоятку, пацан. Погонщик смотрит прямо на тебя, – сказал я.

– Он все одно меня будет бить, – сказал Ричи, но рукоятку поднял.

– Кто так сказал?

– Он и сказал.