Пойте, неупокоенные, пойте

Джоджо сжимается, словно я ударила его. Подходит ближе к зеркалу. Приятно побыть злой, направить слова мимо ребенка, которого я не могу ударить, и позволить моей злости коснуться другого. Того, для которого я вечно недостаточно хороша. Для него я не Мама. Только Леони, имя, обернутое вокруг тех же разочарованных слогов, которые я слышала от Мамы, от Па, даже от Гивена всю свою чертову жизнь. Я скидываю Микаэлу вопящим комочком на кровать и начинаю вытирать ее полотенцем, а она продолжает пинаться, кричать и стонать, и теперь говорит еще'. Джоджо, и мне хочется шлепнуть ее как следует разок, может, два – так, чтобы жгло, но не знаю, смогу ли остановиться. Святая Тереза, я не смогу остановиться, помоги мне. Оставляю ее дрожащей и иду к двери, кричу в ванную, в сторону Джоджо, который стоит, засунув руки под мышки, сложив руки, как толстые накладки для американского футбола на груди, и наблюдает за нами.

– Одень ее. И уложи поспать. Из комнаты не выходить.

Я хлопаю дверью.

Когда я выбегаю из коридора и вижу Майкла, стоящего в молочном свете, моя злость так быстро превращается в любовь, что я молча останавливаюсь. Все, что мне остается, – это смотреть, как он обходит все четыре угла комнаты, а затем пожимает плечами.

– У него нет телика, – говорит Майкл. – Дом большой, хороший, но телика нет.

Я смеюсь, и с нами в комнате вдруг словно возникает тот хулиганистый мальчишка, который разбил телевизор, когда мы сюда ехали: восторг, который он, должно быть, ощущал от своей порочности, разливается во мне, словно вода.

– У него есть кое-что получше, – говорю я.

Камин большой, лепнина по краям обуглилась, краска давно облезла, словно змеиная кожа. На каминной полке стоят три керамические чашки с крышками, вазы как минимум пяти оттенков синего. Как океан, – сказал Ал накануне. – Не как ваш океан – ну серьезно, его даже заливом не назовешь – он же цветом как стоячая вода. Я имею в виду настоящую воду.

Ямайку и Сент-Люсию, Индонезию и Кипр. Он улыбнулся, чтобы сгладить обиду, и указал на две большие урны по углам камина. Мать и Отец, – сказал он. А потом придвинул к себе маленькую урну по сажистой деревянной поверхности и обнял ее руками. – И моя Детка: моя Возлюбленная. Когда Ал достал пачку и сказал: Она здесь, чтобы потусить, Мисти взвизгнула от возбуждения. Я достаю пачку, и Майкл выглядит так, будто хочет развернуться и бежать, а потом так, будто я держу в руках его любимую еду, макароны с сыром, а он голоден. Он хватает меня за руку и тянет меня к себе, обнимает меня, тяжело дышит в волосы у моего виска, заставляя их трепетать. Пятью минутами позднее мы уже под кайфом.

Дело в наркотике, но в то же время не в нем. Он весь – глаза, руки, зубы и язык. Лоб ко лбу, голова наклонена. Он молится, слишком тихо, чтобы я услышала, и тогда я чувствую. Леони, Лони, Они, О, – говорит он, его голос то слышен, то пропадает, его пальцы здесь, а потом исчезают, а затем снова появляются, и моя кожа чешется, покалывает, жжется и печет. Я так давно этого не чувствовала. Моя грудь пуста, а потом полна; рыхлая ямка, то полая, то неожиданно стремительно заполняющаяся водой после сильного весеннего дождя. Наводнение. Слов нет. Вокруг меня, а затем сквозь меня, молчит мужчина, молящийся, тихий, молящийся и молчащий, мужчина, который больше, чем просто мужчина, мужчина с блестящей шевелюрой и ясными глазами, мужчина, который весь – огонь, огонь во рту, пламя в руках, тлеющие угли в виде буквы V в его бедрах. Огонь и вода. Очищенный потопом. Возрожденный. Благословенный. Да, вот так. Да, да.

Я писаю в холодном белом туалете Ала, прислушиваясь к детям, но ничего не слышу. Возвращаюсь в гостиную, окна которой переливаются пылью в золотистом воздухе. Что-то не так. Майкл улыбается мне, потирает шею в том месте, где я оставила засос, и говорит: “Кажется, ты мне оставила кое-что на память”. И Дарованный-не-Дарованный – сидит расслабленный в черной рубашке на другом конце дивана. Он машет рукой, чтобы я села между ними. Головокружение кольнуло меня и пропало. Я сажусь, и Майкл берет мое лицо в свои теплые настоящие руки, и его губы встречаются с моими, и я снова открываюсь ему. Теряю язык, теряю слова. Теряю себя в этом чувстве, в чувстве желанности и нужности, в необходимости быть тронутой и обнятой, все это время трепеща в восторге от того, что делает это со мной тот, кто хочет этого, нуждается в этом, касается, видит. Это чудо, думаю я, закрываю глаза и игнорирую Дарованного-не-Дарованного, сидящего с грустным лицом и слегка поджатыми губами, и думаю о Майкле, настоящем Майкле, и о том, что, если бы мы завели еще одного ребенка, он бы больше походил на него, чем Микаэла. Если бы у нас был еще один ребенок, мы могли бы все сделать правильно.