Поющие Лазаря, или На редкость бедные люди

Прошло некоторое время, прежде чем я понял смысл этой речи. После этого я упал без чувств на землю и, уж конечно, оставался бы в этом положении долгое время, если бы на меня не вылили ведро воды.

Когда меня вновь поставили на ноги, у меня кружилась голова и я был не в себе. Я увидел, что на station въехали какие-то вагоны и что из них выходят и благородные господа, и бедняки. Мои глаза остановились на одном человеке и невольно задержались на нем. Едва взглянув на него, я понял, что не иначе как знаком с ним. Я никогда не видел его раньше, но облик его не был обликом незнакомца. Это был старик, сгорбленный, сломленный и тощий, как соломинка. Он был одет в грязные тряпки, босиком, и глаза его горели на увядшем лице. Эти глаза остановились на мне.

Мы двинулись медленно и осторожно друг другу навстречу, оба колеблясь между робостью и радушием. Я видел, что он дрожал, губы его шевелились, и глаза метали искры. Я тихо обратился к нему по-английски:

— Ф-фват из йер нам?

Он отвечал мне неверными губами, блуждающим голосом:

— Джамс О’Донелл, — сказал он.

Изумление и радость обрушились на меня, как удар молнии обрушивается с небосвода. Я потерял дар речи, и мои чувства чуть было вновь не оставили меня.

Мой отец! Мой собственный отец! Батюшка мой родненький, кровный мой родственник, тот, от кого я произошел, друг мой! Мы жадно вглядывались друг в друга, и я предложил ему свою руку, чтобы он мог опереться на нее.

— У меня те же имя и фамилия, — сказал я. — Я тоже Джамс О’Донелл, ты мой отец, и не иначе, как ты выбрался из мешка!

— Сын мой! — сказал он. — Сынок! Сыночек!

Он схватил меня за руку, он сверлил и пожирал меня глазами. Каким бы приливом радости и любви он ни был охвачен в то время, я заметил, что бедняга нездоров; в самом деле, ему не пошел на пользу приступ радости, которую он испытал в тот раз из-за меня на station; он был белым, как мел, и струйка слюны стекала из уголка его рта.

— Мне сказали, — заговорил я, — что я приговорен к двадцати девяти годам в том же самом мешке.

Мне хотелось, чтобы между нами завязался разговор, только бы прервать это потустороннее оцепенение, от которого у нас обоих начинала кружиться голова. Взгляд его оттаял, и спокойствие снизошло на него. Он поднес к моему лицу дрожащий палец.

— Двадцать девять лет, — сказал он, — я провел в мешке, и поистине, это место не из привлекательных.

— Передай матери, — сказал я, — что я вернусь...

Вдруг сильная рука ухватила меня за лохмотья и грубо потащила прочь. Это был полицейский. Мне пришлось немножко пробежать вперед из-за ужасного толчка в спину.

— Кам элонг, блашкетман![25] — сказал полицейский.

Меня швырнули в вагон, и мы сразу же тронулись в путь. Корка Дорха осталась у меня позади, — должно быть, навсегда, — а я был на пути в далекую тюрьму. Я упал на пол и выплакал все глаза.

Да, это был единственный раз, когда я видел своего отца и когда он видел меня, — одна-единственная минуточка на station, и после вечная разлука навсегда. Поистине, кто, как не я, терпел ирландскую недолю всю свою жизнь — лишения, бедствия, нужду, напасти, невзгоды и дурное обращение, голод и несчастья. Полагаю, что подобного мне не будет уже никогда.