Поющие в терновнике

– Еще бы. – Он вздохнул, потянулся, зевнул. – Любопытно, догадываешься ли ты хоть немного, до чего я счастлив.

– Кажется, догадываюсь, – негромко ответила Джастина.

Он приподнялся на локте, посмотрел внимательно:

– Скажи, ты только ради роли Дездемоны вернулась в Лондон?

Она больно ущипнула его за ухо.

– Теперь я тебе отплачу, довольно ты меня гонял вопросами, как девчонку на экзамене. Ты-то сам как думаешь?

Лион усмехнулся, легко разжал ее пальцы.

– Если ты мне не ответишь, herzchen, я тебя задушу гораздо основательней, чем твой Отелло – Марк.

– Я вернулась в Лондон играть Дездемону, но все равно из-за тебя. С той минуты, как ты меня тогда поцеловал, я была сама не своя, и ты прекрасно это знаешь. Вы очень умный человек, Лион Мёрлинг Хартгейм.

– По крайней мере у меня хватило ума понять с первой же встречи: я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Джастина порывисто села.

– Женой?!

– Да, женой. Если б ты была мне нужна как любовница, я получил бы тебя много лет назад. Это было бы не так уж трудно, я же знаю, как у тебя голова работает. Я только потому этого не добивался, что ты мне нужна именно в жены, и я понимал, ты еще не представляла себя в такой роли.

– Пожалуй, и сейчас не представляю. – Джастина пыталась освоиться с этой мыслью.

Лион поднялся на ноги, поднял и ее.

– Ладно, поупражняйся немножко, приготовь мне что-нибудь позавтракать. Будь мы у меня дома, я бы похозяйничал, но в своей кухне каждый стряпает сам.

– Сегодня я не прочь накормить тебя завтраком, но обречь себя на это до конца дней моих?.. – Она покачала головой. – Пожалуй, это не по мне, Ливень.

И опять перед ней властное лицо римского императора, царственно невозмутимое перед угрозой мятежа.

– Этим не шутят, Джастина, и не тот я человек, с которым уместны шутки. Спешить некуда. Ты прекрасно знаешь, терпения у меня достаточно. Но если ты воображаешь, будто тут возможно что-либо помимо брака, выбрось это из головы. Пускай все знают, что я тебе муж, а не кто-нибудь.

– Сцену я не оставлю! – вспылила Джастина.

– Verfluchte Kiste[23], да разве я этого требую? Когда ты наконец повзрослеешь, Джастина? Можно подумать, будто я тебя приговариваю к пожизненной каторге у плиты! Мы, к твоему сведению, не так бедны. Обзаводись прислугой, няньками для детей и вообще всем, что тебе еще нужно.

– Брр! – О детях Джастина уж вовсе не думала.

Он запрокинул голову и захохотал:

– Да, herzchen, вот это и называется утреннее похмелье, и даже с избытком! Я знаю, с моей стороны глупо сразу же затевать разговор о прозе, пока достаточно, чтобы ты о ней только подумала. Но предупреждаю честно, пока ты решаешь, да или нет, помни – если я не получаю тебя в жены, ты мне вообще не нужна.

Джастина порывисто обняла его, ухватилась за него отчаянно, как утопающая.

– Ливень, Ливень, не надо со мной так строго! – взмолилась она.

Дэн одиноко вел свою машину вверх по итальянскому «сапогу» – миновал Перуджу, Флоренцию, Болонью, Феррару, Падую, выбрал наиболее удобный объезд мимо Венеции, переночевал в Триесте. Триест он любил больше многих других городов и потому задержался на берегу Адриатики еще два дня, потом поднялся горной дорогой в Любляну, еще ночь провел в Загребе. И снова вниз, просторной долиной реки Савы, среди голубых полей цикория до Белграда, потом ночлег в Нише. Дальше – Македония, Скопле, еще в руинах после землетрясения, что разразилось здесь два года назад; и Титов-Велес, город-курорт, своими мечетями и минаретами странно напоминающий Турцию. В Югославии Дэн всю дорогу был более чем скромен в еде, стыдно было бы поставить перед собой полную тарелку мяса, когда здешние жители довольствуются хлебом.

Эвзон, греческая граница, затем Фессалоники. Итальянские газеты давно уже кричали, что в Греции назревает переворот; Дэн стоял у окна своей спальни в гостинице, смотрел, как во мраке фессалоникийской ночи беспокойно мечутся взад и вперед тысячи пылающих факелов, и радовался, что Джастина с ним не поехала.

– Па-пан-дреу! Па-пан-дреу! Па-пан-дреу! – далеко за полночь протяжно ревела толпа в свете факелов.

Но перевороты происходят в городах, в средоточии народных масс и нищеты; а иссеченные шрамами земли Фессалийской равнины, должно быть, и сейчас такие же, какими видели их легионы Цезаря, шагая по выжженному жнивью к Фарсале, навстречу войскам Помпея. Пастухи спят в тени шатров из козьих шкур, на кровлях старых-престарых белых домиков стоят на одной ноге аисты, и все вокруг иссушено, задыхается от страшной жажды. В высоком небе – ни облачка, на побуревших под палящим солнцем просторах ни деревца, все так напоминает Австралию. И Дэн вдыхал все это полной грудью, и уже улыбался при мысли, что поедет домой. Он поговорит с мамой, и она его поймет.